Орина дома и в Потусторонье
Шрифт:
Рабига слушала-слушала, а после, сплюнув с крыльца в пыль, пренебрежительно сказала:
— Казан — город ба-алшой, Москва — ма-аленький!
— А у Юли Коноваловой сегодня коза подохла, — не к месту обронила Нюра Абросимова.
— Коза! Коза — это что, — воскликнула пекариха Нина Казанкина, — говорят, Глухов, лесничий, — при смерти, в Пургу увезли!
— А чего с ним такое? Я его недавно видела: здоровый был! Воспаление, что ли, какое?
— А и кто его знает что… Врачи не говорят. Маршиду не пускают, она под окошками, бают, дежурит, ночами не спит, стоит на часах. А бабка енгалифская сюда прикатила с девчонками, чтоб изба не пустовала.
Но тут продавщица Тася Потапова открыла двери магазина, и женщины, всем скопом ввалившись внутрь, принялись разбираться, кто за кем стоял да кто не занимал, а лезет вперед всех. Крошечка кое-как уж втиснулась в свою очередь: между тетей Кристиной Проценко и Рабигой. Сана, чтоб его не затолкали, дожидался свою подопечную птичьим манером: на проводах.
Орина с Милей играли в похороны — закопали в землю разноцветные бутылочные стеклышки: синие, зеленоватые, йодисто-оранжевые — драгоценные. Сверху насыпали холм, посадили «дерево» — сухую разлапистую ветку. Сана лежал вместе с осколками, пытаясь представить, каково это — не иметь возможности выбраться на свет божий. Стеколышки остались в тяжелой тьме, под слоем земли — а он с легкостью вызднулся наружу.
Вдруг на воле шорох шин раздался, щеколда подскочила— и во двор, оставив велосипед за воротами, вошла нынешняя фельдшерица, преемница Пелагеи Ефремовны и Лилькина пургинская одноклассница — Ирка Деветьярова.
Пелагея Ефремовна вышла на крыльцо.
— Давненько, Ира, не была… — говорила Пелагея, твердо верившая, что на пенсию ее спровадили из-за Ирки, имевшей руку в райздравотделе, и потому не приглашавшая гостью в избу. — Зачем пожаловала?
— Да я так, Ефремовна, зашла… Лильки-то нету? — спросила Деветьярова рассеянно.
— В школе, — кратко отвечала Пелагея Ефремовна; Ирка у Лильки в особенных подругах никогда не числилась, родом она была из соседнего села Кечур.
Фельдшерица помялась-помялась, хотела что-то спросить, но, махнув рукой, сказала, что после зайдет, как-нибудь.
— Заходи, Ира, заходи, — поджав губы, говорила Пелагея Ефремовна.
Крошечка с Милей выскочили за ворота: поглядеть, как поедет фельдшерица, ходившая в таких же, как у лесников, синих штанах. Та закинула уж ногу на педаль, но взгляд ее упал на Орину, в немом восторге глядевшую на громоздкий велосипед, и Деветьярова сказала: «Хочешь, тезка, прокачу?!» Не веря такому счастью, Орина торопливо кивнула, Миля вцепилась сзади в ее подол: дескать, а я? Не пущу! Я тоже хочу-у! Но Крошечка выдрала платьишко из цепких лапок сестренки, и, боясь, что фельдшерица передумает, почти взлетела на раму. И вот теплые руки, охватившие с двух сторон плечики Орины, укрепились на руле — и они, сопровождаемые чудовищным воплем Мили, под белым взглядом Пелагеи Ефремовны, высунувшейся в окошко поглядеть, что там опять стряслось с младшей, и увидевшей старшую — помчались.
Сана уж понял, что дело неладно, и, несколько подумав, стоит ли «метке» опять вмешиваться в реальность, — все ж таки предпринял свои меры.
Велосипедистка обогнула дом Пандоры — и покатила под гору по Прокошевскому проулку, между обрывом слева и жилищами правой стороны: избами Вахрушевых, Романовых, Казанкиных, Проценко… И вон — далеко внизу, где гора сходит на нет, — лесхозовская баня.
Они летели в клубах пыли, как будто велосипед был паровозом, беспрерывно выпускавшим пар. Вдруг передок велика завихлял, Орина не понимала, что происходит; фельдшерица вцепилась в руль так, что побелели костяшки пальцев. Крошечка подняла к ней лицо, хотела спросить — щеку ее обдало горячим дыханием. Деветьярова бормотала, как молитву:
— Не упадем, не упадем, не упадем! Ни за что не упадем!
Переднее колесо свернуло в сторону — к обрыву, по направлению к соснам, оставшимся после вырубки… Сана, с трудом проникнув в стальную суть двухколесного коня, направил его между близко стоящими смолистыми стволами, а внезапно налетевший порыв ветра отвел в сторону ветку, метившую распороть чье-нибудь лицо.
И они упали! Прибежал Егор Кузьмич Проценко, подбежала вдова Пекаря Нина Казанкина, колобком прикатилась беспрерывно охавшая бабка Романова, потом примчалась Пелагея Ефремовна с Милей, увязавшейся за ней: ни фельдшерица, ни Орина особо не пострадали. Деветьярова сидела на склоне, под сосной, растирала руки-ноги.
Пелагея осуждающе сказала:
— А еще медработник! — и с тем, зацепив внучек, удалилась.
Опять пришла на посиделки Нюра Абросимова, старухи основательно расположились у самовара, и перво-наперво Нюра стала жаловаться на ломотье в коленях: дескать, так уж крутит, так уж ломит, прямо беда! Пелагея Ефремовна посоветовала подруге испытанное средство — «бом-бенге»: мазь, до того вонючую, что даже Сану, не имевшего нюха, пробирало (мазь эту Пелагея назначала чуть не от всех на свете болезней). К слову, Пелагея Ефремовна вспомнила свое фельдшерское прошлое и помянула недобрым словом за нынешнюю провинность Ирку Деветьярову, дескать, японский городовой! Ну знает же, что всякое может с ней случиться — откажут ноги: и все! Не-ет… Сама себя вези, коль не боишься, а чужое дитё зачем сажать?!
— А почему ноги откажут? — поинтересовалась донельзя возбужденная случившимся с ней Крошечка, разрисованная зеленкой, как постолкинский луг.
— Полиомиелит у ей был! — Пелагея Ефремовна, игнорируя Орину, отправила ответ подруге. — Болезнь такая, Нюра… Нас-то пронесло как-то, а в Кечуре многих детей тогда парализовало. Ирка так-то здоровая, да вишь — нет-нет да что-то в ней нарушается… Ну знаешь ведь себя — не-ет, все судьбу испытывает…
Попутно обсудили болезнь лесничего Глухова и совместно решили, что уж это — не иначе — дело рук Пандоры! Пелагея вспомнила, что они полаялись надысь в магазине: Маршида Глухова с Пандорой Красновой. Тася отмерила лесничихе тюля на три окошка, и все — кончился он; а Пандора вроде бы перед Маршидой стояла — ну и началось!
— Конечно, Пандора не вынесла и выместила злобу на лесничем: наслала на него лихоманку, — закивала Нюра Абросимова. — Она это, больше некому!
— А почему не на саму Маршиду? — спохватилась тут Пелагея Ефремовна.
Нюра подумала и ответила:
— Куды ей справиться с татарчой… К Пандоре надо идти на поклон, чтоб болесть отстала от мужика. Так ведь не пойдет татарка — куды ей понять, откудова ветер дует!
Пелагея Ефремовна предложила радикальное средство: дескать, надо отдать Пандоре тюль — тогда лесничий выздоровеет. Нюра согласилась, только, дескать, зачем ей тюля на три окна, когда в ее «конторе» всего только одно окошко, да и то никогда не завешено: гляди — не хочу! Вон, Сажиха углядела же своего пьяницу мужика — Ваську, дружка-то Венкиного…
Зависла пауза; бабушка Пелагея, обмакнув в чай кусок сахару, поглядела на молчком сидящую Орину — которой не полагалось в присутствии взрослых разевать свой рот, — и, пригорюнившись, заговорила вдруг про ту, настоящую Орину-дурочку.
— Ведь прежде-то, до войны, она вовсе и не была дурочкой, — вспоминала Пелагея, — а была самой обычной девкой; а вот как проводила она своего жениха, Кольку Сажина — бедовой был парень! летную школу кончил, старший брат этого пьяницы Васьки, — на фронт, да как сгинул он там, без вести пропал, и не получила от него Оринушка ни единого письмеца и ни одной строчки, вот разум-то у ей набекрень и съехал. Хотя вроде с чего бы: у половины баб не то что женихи — мужья не воротились!