Орина дома и в Потусторонье
Шрифт:
— Какой я тебе барин! — осердился Сана.
Не стесняясь присутствием навки, по нехоженым прежде путям, по протокам он проник в желчный пузырь своей подопечной, ворвался в черную печень, в поджелудочную железу и прочие желёзки Крошечки — и прочел ужасную формулу Орининого организма, согласно которой она могла скончаться от жала двух пчелок, если бы только они ужалила ее в один и тот же день, не говоря уж об укусе осы или девятирика — тут хватило бы одного укола. Сана ужаснулся: ведь пчелы с самого рождения мотались вокруг Крошечки десятками и сотнями (в огороде, на границе с Халиуллиными стояли двенадцать ульев Пелагеи Ефремовны). Нить жизни в любой момент могла оборваться… А он-то думал, что свил вокруг своей каторжанки неприступный для вражьих сил кокон… Эх, эх! Сана готов был схватиться
Еще на днях Пелагея Ефремовна, надев свой старый фельдшерский халат, водрузив на голову шляпу с сеткой, взяв в руки дымарь, сняла крышу одного из ульев, попыхивая туда дымом, заманила тяжеленный рой на березовую ветку, точно жреческий, живой, строго жужжащий цветок, — и перенесла его на новое место. А перед тем Пелагея, опять-таки с дымарем, широко разевавшим драконью пасть, доставала из улья рамки с сотами и вручала их Лильке, которая дрожмя дрожала, страшась укусов, но под окрики матери, впробеги носила рамки во двор, а пчелы всюду так и шныряли! А когда качали мед (поставив две рамки в медогонку, и крутя ручку, а медок стекал по внутренним стенкам), эти «полосатые веретенца» кружили по всему дому. Да что говорить: даже на портрете, который нарисовал дядя Сережа, у самого Лилькиного лица вилась прелестнейшая пчелка.
Да вот и еще одна — бьется в стекло в непосредственной близости от носа Крошечки, который тоже уперся в прозрачную преграду: во дворе бабушка тащит за руку упирающуюся и все еще подхныкивающую Милю.
Сана, недолго думая, через правое ухо вломился в сознание Орины — и ей тотчас пришло в голову открыть окошко: почему все окна отперты, а это с зимы осталось законопаченным… С большим трудом удалось ей выбить створку — и вот пчелка, заполошно жужжа, выметнулась наружу и стремглав понеслась к голубому улью. Сана невесомым седоком расположился на ее спине.
Каллиста, наблюдая за ним, хохотала до того, что у ней слезы выступили, но тут опомнилась и двинулась вслед за пчелиным всадником; проводила его до самого входа в небесный улей, мимолетом погрозив в сторону конюшни кулачишком:
— Берегись, коза-дереза, ужо тебе! Будешь знать, как меня бодать!
На прилетной доске их встречала пчела-охранница с опасно обнаженным жалом, но прежде чем пустить свое оружие в ход, пытливо обнюхала приземлившуюся пчелку-лошадку — и признала за свою. На всадника же, поскольку он не был ни мухой, ни осой, ни муравьем — не был он и пчелой вражеского роя, — не обратила ровно никакого внимания, так что Сана верхом на своей шестиногой «лошадке» мирно вполз внутрь улья и, в конце концов, по восковым ходам-переходам соборного сооружения добрался до пчелиной царицы, которая, оттопырив заостренный зад, с большим усердием отправляла в ячейки хранилища — с интервалом чуть более чем полминуты — яйцо за яйцом. Няньки да мамки сопровождали ее и буйно радовались каждой новой будущей работнице, дескать, ого-го, нашего полку прибыло! Стараясь не очень отвлекать царицу от ее полезной миссии, Сана, приняв прозрачную форму подобной ей, выступил из тьмы и заговорил: дескать, я есмь царица цариц! Я та, которая победит тебя, ежели мы сцепимся, потому как жало у меня гораздо длиннее, и если ты откладываешь за лето сто тысяч яиц, то я произведу — двести… Но, дескать, несмотря на такое оснащение, я не намерена претендовать на престол, а прошу только одного — распорядись, чтобы ни одна из твоих подданных не ужалила мою подопечную…
Сана даже не знал, слышит ли его царица, надежда его была призрачной — такой же, как он сам. Царица, только что опроставшаяся от очередного яйца и тяжко вздыхавшая, повернула к нему безмятежно прекрасное пятиглазое личико, повела крыльями и прожужжала нечто, понятое им как «да». И хотя царица вновь сунула свой зад в подходящую пустую ячейку, с тем чтобы родить очередную будущую дамку, Сана вновь заговорил, интересуясь, а по каким приметам ее многочисленные подданные опознают его подопечную? Царица, произведя на свет яйцо, отвечала, что в царице цариц, или, скорее… в царе царей она видит приметы той, которой он, царь царей, служит, и она, де, в точности передаст их своим пчелам. И добавила: хватит, дескать, отвлекать меня, о, царь царей и трутень трутней, — пора бы и честь знать. Сана откланялся, исполнив народный пчелиный танец серпа и восьмерки-бесконечности.
Точно таким же образом он договорился с одиннадцатью царицами остальных ульев. Оставались еще осы и шершни — но они в облюбованном пространстве были все-таки редкими гостями.
Нюра Абросимова примчалась к подруге и сообщила, что теперь Юлька Коновалова заболела, тоже увезли в Пургу, да еще смолокур Проценко, говорят, хворает — вот что это значит, а, Ефремовна? Стали думать и рядить, могла ли тут приложить свою руку Пандора. И получалось, что могла! Ведь Пандора — чуть не со всеми на ножах: Борька Коновалов тоже одно время к ней хаживал, так что Юлька, изловчившись, выдрала однажды у Пандоры клок ее реденьких рыжих волос, — но, правда, уж давненько это было, лет этак десять назад. Теперь Кузьмич. Тут дознавательницы долго не могли найти никакого компромата, но Пелагея Ефремовна вдруг вспомнила, что один из воровистых Пандориных мальчишек однова обнес у Кристины Проценко все вишенье, и Кузьмич надрал ему уши…
В этот момент раздался стук: Пелагея Ефремовна подхватилась — и к двери, Крошечка бегом за ней, Сана не отставал от них, а Нюра Абросимова вместе с Кереметем, в точности как ядро с цепью, надетым на ее левую лодыжку, — поволоклись следом.
А это — легка на помине — явилась сама Пандора! Пелагея даже рот разинула — до того удивилась: за все соседство конопатая бестия была у нее только пару раз.
Пандора постояла, помигала единственным глазом, отряхнула фартук и проговорила:
— Ефремовна, Павлик у меня шибко занемог — пошли-ко!
И Пелагея Ефремовна, ни слова не говоря, пошла. Только указала Нюре Абросимовой на Крошечку, дескать, останься покамесь, пригляди.
Нюра заохала:
— Павлуша заболел?! Ой, горе-то какое!
Но Пандора зыркнула на нее из-под спустившейся на глаз жуковатой брови — и Абросимова примолкла.
По дороге Пелагея Ефремовна спросила, дескать, а чего ж фельдшерицу не зовешь?
— Ирка не понимат, — кратко отвечала Пандора.
Пелагея была польщена, но виду не показала.
Павлик лежал на черном, ничем не застланном диване и тяжко дышал, лицом был красный, склеры на глазах чуть не лопались и зев был малиновый, но — Пелагея Ефремовна послушала — хрипов в легких нет и сыпи не видать. Градусника в Пандориной «конторе», конечно, не имелось — сбегала домой, сунула под мышку, глянула и охнула: температура 41. Поставила кипятить шприц, чтоб ввести жаропонижающее, и сказала Пандоре, дескать, надо везти Павлика в Пургу, беги скорее, проси лошадь, а пока суд да дело, принялась протирать худенькое тельце уксусом.
Дедушка Диомед на руках снес мальчика в двуколку, где уже сидела мать; Крошечка глядела в окошко, как трогается запряженный Басурман, резво перебирая мохнатыми ногами, едет мимо них. Пандора сидела, согнувшись, обхватив Павлика, голова которого лежала у ней на коленях, а оставшиеся ребятишки молча стояли у крыльца. Галька пробежала немного вслед за уезжающими, в проеме скрещенных столбов остановилась, села на землю и заплакала, спрятав голову в подол.
Пелагея Ефремовна сбегала и отнесла Пандориным ребятёшкам стряпни, дескать, дома-то у них — шаром покати, как ведь волчонки набросились. Касательно диагноза дернула плечом, дескать, она не доктор, а всего только фельдшер по глазным болезням, врачи в Пурге должны определить, что это такое. Нюра Абросимова покачала головой, мол, что-то не больно много определили, что там с Глуховым, да и с остальными… А болеют ведь все одинаково…
— Эпидемия это, — вздохнула Пелагея. — А какая?..
— Если уж в самой Пурге врачи руками разводят — так что-то это неладно, Ефремовна…
— Даже в войну такого не было, — согласилась бабушка.
— А уж не конец ли это света, а, Пелегеюшка?!
Дедушка Диомед, вернувшись из Пурги, привез новые известия: дескать, пургинские-то вызвали врачей из Москвы, и те подсказали — какой-то… щас, на бумажке у меня записано, вот: эн-це-валит у всех наших, вот он всех с ног-то и валит — клещ-де заразный объявился, летает и разносит болезнь; больница переполнена — из многих деревень народ везут, многие уж помёрли, а иные калеками останутся, так-то вот! В лес ходить не велено.