Орлиное гнездо
Шрифт:
Малыш Раду был уже довольно велик для того, чтобы понимать, что происходит, - и Иоана подвела его к отцу: чтобы тот поцеловал, благословил его на прощанье.
Корнел, уже одетый в свои черные доспехи, с улыбкой опустился на колени перед сынишкой, поцеловал его и перекрестил, прижав к сердцу; а Иоана стояла поодаль - и думала, что недостойна этого человека, что все они, вся семья знатных изветников* недостойна его…
Черный валашский рыцарь поднялся, громыхнув своими стальными сочленениями, и, тяжело ступая, подошел к жене. Иоана, одетая по-праздничному, держала в руках
Корнел взял ее за подбородок латной перчаткой и заставил посмотреть себе в глаза. Иоана плакала не таясь. Увидев ее слезы, он улыбнулся так печально и нежно, что у нее едва не разорвалось сердце.
– Нельзя… Нельзя иметь две храмины для своей души, - прошептал Корнел. Только они двое сейчас слышали друг друга: и Иоана почувствовала, пронзительно, окончательно, что отзвучала и навеки смолкла мелодия их сердец, та мелодия, которая для нее никогда и ни с кем больше не повторится.
Она с рыданием припала к груди мужа; а тот поцеловал ее волосы.
– Я вижу у тебя седину, - вдруг сказал Корнел.
И Иоана вскрикнула от боли: железные пальцы резко захватили и вырвали несколько волосков с ее макушки. – Тебе рано седеть! – сказал Корнел, уже не глядя на испуганную жену.
Он оставил Иоану и подошел к своему застоявшемуся вороному коню, который приветственно заржал: этот могучий боевой конь, с грудью, защищенной кожаным чехлом со стальными пластинами, в стальном наголовнике, казался сейчас вместе со своим хозяином пришельцем из иного мира - мира, в котором не было места женщинам. Женские души могли только проливаться на этих латников освежительным дождем, в жаркие дни, - или травою расстилаться под копытами их коней, чтобы те могли вволю попастись на них после боя…
Иоана подала мужу шлем, и Корнел взял его: в последний раз жена увидела его человеческое лицо. Потом шлем покрыл львиную голову, рыцарь застегнул ремни под подбородком и опустил забрало. Сейчас не было нужды в таких предосторожностях: опущенное забрало могло только помешать видеть… не этого ли воин и хотел?
Корнел, не говоря больше ни слова, повернул коня; боевой скакун взрыхлил копытами землю, встал на дыбы, и на спине всадника ярко высверкнула в лучах солнца белая прядь, вьющаяся, как змея, готовящаяся ужалить, в темных волосах.
Корнел дал шпоры и выехал со двора.
Иоана осталась стоять, как прикованная, на том же месте, где муж покинул ее, и пелена слез застилала ее взор.
– Нельзя иметь две храмины для души, - прошептала она слова, которыми с нею простился бывший господин и возлюбленный. Отец, уже вставший с постели и достаточно окрепший, чтобы проводить зятя, услышал Иоану и подошел к ней, положив руку на плечо.
– Нельзя, так он сказал?
Иоана поглядела Раду в глаза – грустная усмешка появилась и пропала в бороде боярина. Сколько таких храмин для души имел сам Корнел?
На третий день после отъезда хозяина Иоана получила столь долгожданное письмо.
“Прекраснейшая госпожа моего сердца!
Я не забыл данных вам обещаний, ни одного: и наши объяснения
Я побывал в руинах замка Кришан. Эти земли, которые князь Цепеш захватил столь беззаконно, он уже не в силах удержать: там можно ездить почти свободно… тому, кто располагает некоторой военной силой, конечно же. Я получил поддержку от его величества, и вместе с собственными людьми взялся отстраивать замок ваших предков”.
Иоана ощутила изумление, радость… а потом негодование: отстраивать их замок? Не спросясь хозяев, по собственному венгерскому разумению? Да чем же этот благодетель тогда лучше того, кто разрушил их гнездо?
Может статься, и ничем; но теперь Кришаны не в том положении, чтобы запрашивать слишком много.
“Две башни, разрушенные орудиями, были из кирпича: не сомневаюсь, что они выглядели внушительно, но это не годится для обороны в наше время. Я также использую кирпич, но башни приказал отстроить заново из камня. Сейчас, когда вы читаете это письмо, госпожа, мои работники, подобно трудолюбивым муравьям, уже копошатся там, среди ваших холмов, обтесывая гранит и раздувая печи для обжига глины, - и скоро мы сможем вместе обозреть ваши леса, холмы и деревни, с вашими крестьянами, с высоты орлиного полета.
Я спрашивал и людей ваших, хаживал меж ними: хорошо ли они помнят своих прежних хозяев – и хотят ли их у себя снова?
Крестьяне мне сказали, что с тех пор, как князь-смутьян изгнал вас, им легче вздохнулось, потому что с них больше не требовали работ и оброка; должно быть, Цепеш не добрался до них со своими налогами - или по странному капризу решил бросить ваши освобожденные селения на произвол судьбы.
А я так думаю, что у князя просто не дошли до трансильванских земель руки: ему теперь не до вас и не до вашей паствы.
Через месяц после того, как ваши земли стали княжескими, их изрядно потрепали турки – не большое войско, а мелкий отряд, который вы с успехом могли бы отбросить своими силами. Крестьяне же теперь и не знают, чего и с какой стороны ждать: какой враг еще налетит - и долго ли им еще удастся сохранять христианский обычай? Ведь вослед малому может прийти и большое войско: и тогда земля Кришанов превратится в пашалык, турецкую провинцию, и над ними, трансильванскими валахами, посадят турецкого муллу и старосту!
Над теми из ваших людей, кто останется в живых и согласится перейти в ислам: а таких найдется немного… Я верю в вашу гордость и ваш дух, Иоана: дух, в котором столь нуждается ваш край!
Так что мужики ваши не плачут по вас, но и восставать на вас не будут; а немало их и обрадовалось, услышав, что вернутся старые хозяева. Они сейчас какие-то потерянные – ничьей руки на себе не чувствуют.
Простому люду всегда нужно, чтобы его призрели: вы заметили, Иоана? Ваш замок, который вновь вознесется над ними, будет как перст божий, указующий в небеса, на престол Господень, чей закон вы, бояре, обязаны творить на земле. Люди должны чувствовать над собою сильный закон”.