Осада
Шрифт:
– Понял!
– Иван встал.
– Сука! А я-то к ней, как к своей.
– Он вскинул на плечо винтовку и выскочил из клуни.
Настоящий обыск надо провести завтра. Сейчас важнее всего имена и место пребывания грабителей. Гуляев закрыл клуню и прошел через двор к сеням. Еще не открыв дверь в горницу, он услышал голоса. Голоса эти накалялись.
– Спасибо, спасибо, сусид!
– говорил низкий подрагивающий от злости голос Нюрки.
– Услужил мне! Привел разбойников!
– Помолчала бы!
– с не меньшей яростью вился голос Панфилова.
– Люди голодают, жрать неча во всем городе, а ты, гада, одна все под себя подгребла!
Верка только повторяла, как заученный припев к хоровой песне:
– А я-то, дуреха, верила. Я-то говорила: "Наша баба, работница. Мозоли у нее на руках, сынок у нее растет!"
"Сын", - вспомнил Гуляев.
– Где ваш сын?
– На улице с ребятами играет, - ответила Нюрка и вдруг вскинула голову: - А на что вам мой сын, невиноватый он!
В наружную дверь стукнули три раза. Нюрка вскочила.
– Сидеть!
– шепнул Гуляев, вырывая из кармана наган.
– Вера, сними кожанку и открой. Иван, следи за ней!
– он кивнул на Нюрку.
Верка, сбросив кожанку, вышла в сени. Иван подошел и почти уперся дулом винтовки в грудь Нюрки. Та отпрянула к самой стене. Гуляев встал так, чтобы дверь, открываясь, прикрыла его. Из своего угла он показал Нюрке наган и погрозил пальцем. Жестом он заставил Ивана спрятаться на кухне. В сенях беседовали вполголоса.
– Пройдите, сами ей скажите, - услышали они голос Верки, и в сенях послышались шаги. Открылась дверь. На пороге стоял человек в пальто и мокрой фуражке. Человек был низкорослый, крепкий, руки держал в карманах.
– Нюр?
– спросил он негромко.
– Што? А? Хапеж какой?
Гуляев, взглянув из-за его плеча, увидел расширенные, неподвижные глаза Нюрки и понял, что глаза эти выдают их.
– Руки вверх!
– вдруг крикнула Верка и выхватила браунинг.
Человек прыгнул, повернулся и рванулся к двери. Гуляев ударил неточно, но все-таки услышал, как ляскнули зубы, и человек в фуражке сел на пол. Гуляев упал на него, прижав его руки к полу. Подбежал Иван, быстро обыскал незнакомца. Потом они подняли его. Но голова парня свисала вниз, а из угла рта бежала кровь. Панфилов рассовывал по карманам два пистолета и нож, найденные у бандита.
Фуражка упала на пол, и Панфилов отбросил ее ногой в угол. Парень все еще не пришел в себя. Светлые густые кудри разметались по лбу. Глаза были прикрыты.
– Кто такой?
– спросил Гуляев у Нюрки. Та хрипло ответила:
– Виталька Гвоздь.
– Принимал участие в ограблении склада?
– А я почем знаю!
– Ну и ну!
– сказал Ванька Панфилов, доставая и рассматривая финку с наборной, засиявшей при свете лампы янтарным многоцветьем рукоятью.
– Это, брат, и правда Гвоздь. Из шайки Фитиля! Он!
Гвоздь раскрыл глаза, мутно оглядел комнату, склонившихся над ним людей и вдруг вскочил с такой легкостью, что успел бы выскочить в дверь, если бы Панфилов не двинул его прикладом. От удара он охнул и снова сел на пол. Потом повернулся, привстал и прошептал, глядя на Нюрку:
– Шкура! Легавых навела! Фитиль расплатится, - и снова упал, вжав голову в плечи.
– Прикидывается!
– сказала Верка. Гуляев с Иваном отволокли его в кухню.
– Будь при нем!
– предупредил Панфилова Гуляев. Он вошел в горницу и только раскрыл было рот, чтобы опять начать допрос Нюрки, как в сенях снова хлопнула дверь и затопали сапоги. Он кинулся к двери, встал за ней, и тут же она распахнулась.
– Беги!
– услышал он дикий вопль Нюрки. Ударили выстрелы, и он торопясь выстрелил сквозь дверь. Она захлопнулась.
Он рванул дверь в сени. Оттуда полыхнула навстречу вспышка. У самого виска всхлипнула пуля. Входная дверь ударила. Он кинулся за бегущим. Выскочил во двор. Выстрелил трижды в ту сторону, но заскрипел забор и залились по всей округе собаки. Он побежал к тому месту, где затрещали как ему почудилось - доски. Но все шумы вокруг тонули в шуме дождя, в его ровном неумолчном дроботе.
Когда он вошел в хату, Панфилов стягивал Верке руку каким-то платком. Нюрка сидела в углу, не глядя ни на кого. В кухне стонал раненый Гвоздь, а посреди горницы стоял мальчик во взрослом пиджаке, свисавшем с плеч, и картузе, насаженном до переносья. Он стоял, смотрел на разор в хате, на людей, бродящих по их дому, и бормотал:
– Мамк, чего это? А? Чего это, мамк?
Наступили сухие погожие дни, опять весело и не по-осеннему смотрело с неба солнце. Однако на улицах было пусто. Люди возились на огородах, толпами уходили в лес по орехи, и никакие посты и проверки документов не могли их остановить.
Утром Иншаков вызвал к себе Гуляева. В кабинете у него сидел Бубнич. Оба за последнее время осунулись, щеки Иншакова рыжели двухдневной щетиной. Сквозь открытые окна доходил в кабинет запах палой листвы и свежего навоза.
– Допросил Гвоздя?
– спросил Бубнич, поворачиваясь от окна навстречу Гуляеву.
– Допросил. Это они втроем ограбили склад кооперации. Сторож знал Веньку - того, кого застрелили в перестрелке в доме у Власенко. Это и помогло. Сторож приторговывал зажигалками. На этом его и купили, хотя по ночам он был осторожен. Поддался на знакомое лицо. Фитиль ударил его по голове ломиком, они быстро очистили склад и вынесли вещи... Но дальше неясно. Я спрашиваю: вещи сразу перенесли к Власенко? Отмалчивается. Я спрашиваю: был еще кто с ними? Говорит: никого не было, но говорит неуверенно. Думаю, дня через два расколется. Он в холодной сидит. Там ему не нравится.
– Расколоть-то надо, понимаешь, какое дело, сегодня, - сказал Иншаков. Он сидел в своем кресле. Под светлыми ресницами изредка проблескивали линялые голубые глаза.
– Дела такие, что сейчас от этой нити черт его знает что зависит...
Он повернулся к Бубничу:
– Военком звонил. Грибники и орешники идут валом. Чуть не до драки с караульными. Мы с этим, понимаешь, какое дело, подсобным промыслом можем в город всю банду пропустить.
Бубнич долго молчал. Потом сказал: