Осада
Шрифт:
– При сполнении обязанностев. А ты чего тут?
– Я тут на квартире.
– А!
– сказал Фомич.
– Хлебные и прочие излишки изымаем. У твоих-то, - он пальцем ткнул в хозяев, - у толстобрюхих этих, знаешь сколько всего заховано? Муки мы тут нашли три мешка, картошку в подполе обнаружили. Кое-что хозяевам оставим, чтоб концы не отдали. Хоть они и буржуйского классу.
Купчиха издалека закланялась, сложив руки на животе.
Гуляев выразительно посмотрел на Нину. Она отвела взгляд.
Гуляев, весь красный, боясь дотронуться до полыхающих щек, вышел в сени. Здесь тоже ворочали какие-то кадки, ругались и переговаривались милиционеры и парни в кепках, рабочие маслозавода.
В сени вышел Фомич.
– Слышь, Гуляев, - сказал он, - ты слышал - нет, что вышло-то?
– Где вышло?
– насторожился Гуляев.
– Да Клешков-то! С тобой работал, помнишь?
– Еще бы!
– Его трибунал к решке, а он сбежал! Вот, братец, беда-то! Бдительность надо держать! Нам Иншаков речь сказанул, до кишок прожег! Раз уж наши ребята могут шатнуться... Тут в оба глядеть надо.
Гуляев прошел к себе и закрылся. Обыск кончился около полуночи.
Почти с самого начала все пошло не так, как задумывал Степан. Когда вечером конвойный вел Клешкова после заседания трибунала в отдел, Степан кинулся на него из-за угла. Но Васька Нарошный оказался на редкость крепким парнем, и пришлось крепко долбануть его по кумполу прикладом, прежде чем он выпустил Клешкова из своих медвежьих объятий. Дальше все было тоже не по плану. Они должны были бежать по Садовой, чтобы попросить убежища у вдовы Мирошниковой, про которую было известно, что она укрывает подозрительных людей, но с Садовой, как назло, вылезли два сякинских кавалериста - хорошо хоть без лошадей - и открыли такую стрельбу, что чуть не пристукнули обоих. Пришлось отходить через сады наобум, и кончилось бы это плохо, не возникни на пути неожиданность.
Ею оказался здоровеннейший мужчина с окладистой бородой. Они неслись как раз через его сад, когда он сам вылез в оконце и крикнул им:
– Православные! От бусурманов текете? Вали сюда!
Великан, сгибаясь, ввел их в низкую пристройку, открыл люк, спустился вниз, зажег там свечу и позвал:
– Айдате! Тут спасаться будете. Меня не страшись. Я дьякон. В соборе служу.
Степан, а за ним Клешков спустились в подпол.
– Тут пождете, - гулко сказал дьякон, распрямляясь и почесывая грудь в распахе ворота, - а я до церкви добегу, узнаю, какой слушок о вас ползет.
– Он грузно полез вверх, лестница заскрипела. Упал люк.
Степан вздохнул и сел на ближнюю скамью.
– Товарищ Степан, - сказал Клешков и тут же осекся от грозного шепота.
– Очумел? Зови дядькой Василием, как договорено, - шепнул Степан, подсаживаясь ближе к нему.
– Василий Головня. Знаю тебя еще по Харькову. Имел свою лавку - скобяные изделия. Ты у меня с двенадцати лет работал мальчиком, забыл?
– Помню.
– То-то. И не рыпайся. План наш не вышел, да уж думаю: не к лучшему ли?
Они посидели молча. Потом прошлись, осматривая убежище. Доски обшивки кое-где погнили, грозя обрушиться.
– Давно, видно, дьякон себе приют этот готовил, - сказал Степан, вот и пригодился.
Наверху послышались тяжелые шаги. Глухо хлопнула дверь. Потом заскрипела крышка подпола.
– Вылазь, - гукнул дьякон.
Они вылезли. Рядом с дьяконом стоял небольшой сухонький старикашка в чиновничьей шинели и треухе. Лицо старика было узкое, льстивое, с хитрыми слезящимися глазами, неотступно преследовавшими каждое движение пришельцев.
– Вот староста наш церковный - Аристарх Григорьевич Князев. А вас-то как величать?
– Василий, сын Петров Головня, - степенно ступив вперед, сказал Степан, - в прошлом содержатель лавки скобяных изделий. Ныне бездомный бродяга, - он вздохнул, - а этот заблудший вьюнош давний мой знакомец, в старые времена, до германской еще, в лавке у меня служил.
– А в новые-то времена никак в милиции?
– чему-то возрадовался и засмеялся церковный староста.
– Аль не так, дружок мой?
– Служил, - сказал Клешков, недружелюбно царапнув глазом старикашку, - а они отблагодарили. Лабаз невесть кто поджег, а меня под расстрел!
– Лабаз тот я поджег!
– скромно глядя в пол, сказал Степан, - а мальчонка-то вспомнил мои к нему милости и дал мне сбежать.
– Так во-он что-о, - протянул с особенным вниманием, окидывая взглядом обоих, Князев, - так лабазы-то вы пожгли? А-яй-яй, ай-ай! Людям кормиться-то теперь нечем!
– Лабазы-то не мы пожгли, - досадливо поморщился Степан, - тут есть народ поголовастее, я последний амбарушко там подпалил, чтоб глаза не мозолил... А люди пущай теперь на большевиков думают.
– Анчихристов!
– бахнул молчавший до этого дьякон.
– Бусурман! Верно говоришь, болезный!
– Нашел болезного, - захихикал старик, - он поздоровее меня будет! Поздоровей, нет, Василий Петров?
– Не знаю, здоровьем не мерялся.
– А что там, господа-граждане, на воле про нас слышно?
– Ищут, - сказал дьякон, как в бочку, - патрули ездют. По садам шарят.
– Да, уж если попадетесь, они вам ручки-ножки отвернут, - серьезно сказал Князев, разглаживая на макушке длинные редкие волосы.
– Как вы думаете дневать-ночевать, братцы-разбойнички?
– А чего, - сказал Степан, взглядывая на Князева, - ночью пройдем до крайних домов, а там и айда к батьке Клещу.
– К Клещу-у?
– с сомнением протянул старичок и захихикал.
– Кровушки захотелось? Нет уж, погодите, до Клеща далеко, а до чеки близко... Пождем, там решим. Живите вы, православные, тут. Дормидонт вас не обидит! Не обидишь, Дормидоша?
– Как можно!
– успокоил дьякон.
– Кто супротив анчихриста, тому у меня полная воля.
– Пождите, - сказал старик, сразу и жестко серьезнея, - а мы придем опосля, совет держать будем.