Осада
Шрифт:
Краснея и чувствуя, как во всех этих размышлениях он старательно обходит то самое главное, что заставило его принять приглашение, Гуляев надел свой серый пиджак.
За огромным столом с водруженным посреди самоваром сидело семейство Полуэктовых и Яковлев.
– Добрый вечер, - сказал Гуляев, входя.
– Здравствуйте, здравствуйте, - хозяин поднялся с места, - вот наконец сподобил бог узнать жильца, а то...
– Онуфрий!
– перебила хозяйка, пожилая, дебелая, с грустным моложавым лицом, ни днем, ни ночью не снимавшая шали.
– Садитесь, гостем будете, имя-отчеството ваше вот не знаю.
– Владимир Дмитриевич, - сказал Гуляев, садясь на стул, придвинутый ему Яковлевым.
Он уже испытывал раскаяние, что пришел сюда и пьет чай с классовыми врагами. Хорошо, хоть Яковлев здесь. Нина подвинула ему вазочку с вареньем, Яковлев - какие-то пироги. Гуляев откусил пирога и от сладости его, от забытого аромата теплой избыточной пищи весь сразу как-то отяжелел. Когда он за последние годы ел пирог? В семнадцатом году дома, в Москве, на Пречистенке. Еще жива была мать... И тут он отложил пирог и выпрямился. Перед ним сидело купеческое семейство, ело пироги и угощало его, красного следователя, а вокруг орудовали враги, может быть, друзья этого купчика, а рабочие маслозавода не получили сегодня пайка совсем.
Он посмотрел на купца, тот спокойно доедал пирог, поглядывая на гостей, собираясь что-то изречь.
– Владимир Дмитриевич, - спросила Нина, - вы поете?
– Пою?
– изумился Гуляев.
– Смешно звучит в наши дни, - понимающе улыбнулась она, - но знаете, мне кажется, лучше всего отвлечься... Ведь вокруг столько ужасов.
– Ну, положим, - холодно сказал Яковлев, тряхнув своей учительской бородкой, - отвлечься почти невозможно. Вчера сожгли продовольственные склады, город остался без хлеба и продуктов, сегодня уже в двух местах была стрельба, пахнет новым бунтом, резней, закрывать на это глаза нелепо.
– А что вы можете предложить?
– спросила Нина.
– Смотреть на все эти ужасы широко открытыми глазами? Мы уже четвертый год смотрим!
– Но прятать голову в песок и ждать, пока тебя зарежут, это не самое лучшее, - сказал Яковлев, проницательно взглядывая на Гуляева, потом на Нину и словно бы соединяя их этим взглядом.
– Не так ли, Владимир Дмитриевич?
– Правильно, - согласился Гуляев, - что вы предлагаете?
– Ничего особенного, просто хочу посоветовать властям во всех этих событиях лучше использовать имеющиеся силы. Мне, например, не по душе еще одна резня. На германском фронте я командовал ротой, а теперь сижу в канцелярии. Завтра же попрошу использовать меня по назначению.
– Вы учтены по регистрации офицеров?
Яковлев со странной, почти торжествующей усмешкой посмотрел на Нину. Она отвернулась.
– Не регистрировался.
– Как так?
– Когда устраивался в конце прошлого года на работу, в анкете не упомянул, что был офицером.
Гуляев молча смотрел на него. Яковлев ответил коротким насмешливым взглядом:
– Не нравится, Владимир Дмитриевич? Мне сейчас самому не нравится. Но раньше я думал иначе. Ни за белых, ни за красных. Ни за кого.
Гуляев допил свой стакан чаю, изредка черпая ложкой из чашки варенье.
– Не можете ли вы мне сказать, товарищ, красный товарищ, - спросил вдруг купец, - что, нынче еще не будет главной-то заварухи?
– Какой главной?
– Ну эти... Из деревень-то не пришли еще грабить? Этот, Клещ-то?
– Господи, царица небесная, ужасти какие говоришь, отец! перекрестилась купчиха.
– А то ведь стреляли, - пояснил купец, сжимая в толстых руках крохотную чайную ложечку, - до двух раз. Один раз за полудень, второй ближе к вечеру.
"Один раз эскадронцы, а второй?" - подумал Гуляев.
– Ничего страшного, Онуфрий Никитич, - сказал Яковлев, - у нас в канцелярии исполкома народ дошлый, всё знают. Первый раз стреляли - в эскадроне бунт начинался. Но его быстро прикончили. А второй раз палили здесь, рядом - бежал тут один. Его из трибунала вели, а дружки напали на охрану. Он и сбежал.
– Целый?
– спросил купец.
– Целехонек, - усмехнулся Яковлев и повернулся своим ловким туловищем в обтертом кителе к Гуляеву: - Говорят, наш товарищ... Служил у нас, совершил какое-то должностное преступление, и вот...
"Клешков!" - подумал Гуляев и похолодел от этой мысли. Нет, не может быть. Клешков не сбежал бы. Принял бы любой приговор. Да и не могли его осудить на смерть. Там, в трибунале, знают ведь о его заслугах.
– Большое спасибо, - сказал он, вставая, - у меня дела. Нужно еще кое-чем подзаняться.
– Покидаете нас?
– с грустной усмешкой спросила Нина.
– Как хотите. Но дайте слово, что будете теперь к нам заглядывать.
– Даю, - Гуляев отдал общий поклон и вышел. Что-то не нравилось ему во всем этом чаепитии. Может быть, именно то, что он принял это приглашение.
Он поднялся к себе, на ощупь зажег огарок и сел на стул у окна, обдумывая происшедшее. В последнее время его жизнь, совсем недавно ставшая ясной и нацеленной, опять как-то раздвоилась и запуталась. Он считал себя решительным человеком, но решительность его сразу пропадала, когда приходилось иметь дело с чувствами. А тут все обстояло именно так. Ему не надо было вступать в какие-либо отношения с хозяевами, но он не хотел плохо выглядеть в глазах Нины. И ему надо было забыть о Клешкове, потому что Санька находился под судом революционного трибунала, и не ему, Гуляеву, было пробовать помешать трибуналу исполнить свой долг. Но Санька, Санька... Неужели его присудили к расстрелу? И неужели Санька, до последней капли своей молодой крови преданный революции, неужели Санька бежал после приговора? Если это так, решил Гуляев, значит, Санька не согласен с решением трибунала и бежал, конечно, не в банду, а в губернию, за справедливостью...
Он встал. От калитки долетал сильный стук, шум голосов. Что бы это могло значить?
Потом по всему дому загромыхали сапоги, загремели хриплые голоса. Гуляев, на всякий случай держа руку с наганом в кармане галифе, спустился вниз. На кухне возились, не слушая криков и ругательств Пафнутьевны, два милиционера, заглядывая во все кастрюли и миски. Всем командовал плотный красноносый человек в кожанке и картузе.
– Здорово, Фомич, - сказал Гуляев, узнав в командире завхоза милиции, - ты чего тут бушуешь?