Осада

Берендеев Кирилл Николаевич

Он долго искал на измятом внедорожнике следы от пуль, конечно, безрезультатно. Нашел то, что не успели вычистить подоспевшие эксперты: осколки трехлитровой бутыли вина, доски от перевозимых ящиков так же с бутылками, очень не хотелось думать дурного о сыне, но мысли сами полезли в голову. Чтобы увериться, в этом или обратном, он навестил выживших в ближайшей больничке. Они взяли вину на себя. Святослав их просто подвозил, бойцов своего отделения, вытащивших со склада разгромленной винокурни остатки былой роскоши. Просто подвозил, он даже не знал…. Глупо было поверить. Мерзко выслушивать. Он поднялся, и сквозь зубы, пожелав скорейшего выздоровления, вышел из палаты.

Это был его сын, старший. Опора и надежда. Младший

сейчас во Пскове гоняет мертвецов. Как хорошо, подумалось жестко, что и Михаил не попал в Крым, что Генштаб, Илларионов лично, не отпустил того в это… в это месиво, в непрекращающийся кошмар, где ломаются, и как быстро ломаются, самые стойкие. Самые надежные, к каковым Корнеев не без оснований относил и Святослава, капитана сорок второй гвардейской мотострелковой дивизии. Он всегда был примером для подражания, еще до войны снискал уважение товарищей и похвалы непосредственного начальства, о чем не без внутренней гордости рассказывал отцу во время их редких, слишком редких, встреч с глазу на глаз. И выслушивал скупые фразы одобрения, словно перед ним не родной сын, а просто капитан, один из множества, что служили в пятьдесят восьмой, заслуживший вызов к самому командующему. А ведь они так и общались друг с другом – через воинский этикет. Ведь он сознательно воспитывал сына именно воинской дисциплиной и прилежанием, именно уставом и его положениями. Словно, они и в самом деле были чужими, становились чужими всякий раз, когда Корнеев встречал Святослава в своем кабинете. Тот вытягивался во фрунт, докладывал, отец шел, навстречу, пожимал руку – кажется, единственная вольность, на которую они и были способны, это поговорить о домашних. Недолго, совсем недолго, несколько вопросов, несколько ответов. И снова навытяжку, Святослав выходит, дверь за ним закрывается, отрезая от отца. И когда сын не мог видеть, Корнеев провожал его взглядом до машины, стараясь не попадаться молодому капитану на глаза, считая это проявлением неуставных отношений, той фальши, что испортила бы будущую карьеру подающего надежды воина.

А она, эта фальшь, разрушила жизнь Святослава гораздо раньше.

Корнеев ссутулился, сжался в кресле. Вернувшись из поездки в госпиталь, он долго не мог придти в себя. Петренко не было рядом, верный его товарищ, странно, но с ним отношения были куда более простыми и дружескими, чем с сыном, – его зам уехал на север отвоеванной территории. Местные власти, как только завершилась война, всюду требовали внимания военных, любую проблему решали с их помощью, будь то прокладка временного моста через реку или восстановление троллейбусного движения от Симферополя до Ялты.

Хорошо, что он не дождался звонков с соболезнованиями, потому как не смог бы на них ответить, не подобрал бы слов. Россия неожиданно оказалась очень далеко, даже спутниковые телефоны сбоили. Это когда он взял Симферополь, аппарат раскалился от звонков. Связь была скверной, часто прерывалась, но все же была. Сейчас полное молчание. Словно они, его армия и все жители, кто еще оставались в Крыму, оказались отрезанными незримой стеной от внешнего мира. И все проблемы приходилось решать самому, не прибегая ни к чьей помощи, никого не прося, не требуя, не надеясь даже.

Зараза, доставшаяся ему в наследство с пятьдесят восьмой, куда набирали и уголовников, и наркоманов, и всех, кого удалось нагрести, лишь бы пополнить состав, проявила себя почти немедля, как он ни боролся с ней. Сразу после объявления о конце войны, в городах и поселках полуострова начались массовые погромы, в которых участвовали и его воины, коли их можно назвать так; горячие головы остановить удалось только через неделю. А по их окончании началось повальное мародерство, а в Феодосии и откровенный бандитизм. Беженцы потекли из городов и поселков Крыма рекой. Кто в пока еще целую Украину, а кто и в горы.

И еще не забывать о зомби. Он вздохнул. Странно, но за последние дни мысли о живых мертвецах отошли на второй план, затерялись в суматохе и беготне; да и последние себя проявляли не слишком активно, словно отсиживались где-то, как это

не раз бывало за время вторжения. Вот и сейчас затихли, и только в Тамани продолжались локальные стычки со спецназом ФСБ, который не смог сдержать натиск мертвецов и отдал власть ходячим трупам. А потом через полуостров потекли беженцы, самых разных национальностей и вер, многие были с оружием, схватки возникали постоянно. Кавказ, он такой. И теперь, когда его объяла гражданская война, люди спешили в Крым, считая его землей обетованной. Еще бы ведь там армия.

А следом двигались зомби. И порой не различить было, где они, а где изможденные, измученные дорогой люди. Бойцы, охранявшие Керчь, часто и не разбирали. Им тоже приходилось несладко, ведь замены не было с начала кампании. И теперь, судя по тому, что происходит с Россией, не предвиделось. А ведь круглосуточно приходилось отбивать атаки живых и мертвых, первые вступают в перестрелки, едва достигнув берега, вторые набрасываются со спины на дежурящих на блокпостах, едва те отвлекутся. Корнеев часто ездил в Керчь, еще во время кампании, говорил ободряющие слова, тогда ему самому верилось в скорое окончание.

Сейчас не верится ни во что. Он вздохнул еще раз, склонился еще ниже над столом. Почувствовав, как невыносимо устал, не за прожитые годы, но за несколько последних дней. Камнем на шею, горбом на плечи. Невыносимо устал, хоть криком кричи. Вот только помощи ждать неоткуда и ему. Никому из осажденных на проклятом полуострове.

86.

После празднеств город долго приходил в себя. Вернулся. но не полностью. Или не совсем. Сам ритм сломался, переменился, Косой заметил это числа двадцать седьмого – двадцать восьмого, дней он не разбирал, словом, когда ему понадобилось вновь пройтись среди опостылевших живых и прикупить продуктов. А как раз до того ему приснилась та женщина, что с ним была… та самая, мертвая.

Но во сне она оказалась живой, он знал ее, он холил и лелеял ее, дорожа каждой минутой, проведенной вместе, они бродили по парку и спускались к водам Ижевского пруда, она кормила уток, жирных, наглых, требующих больше хлеба, едва не давящихся им, глядя на них у Косого возникала странная подспудная мысль – а почему бы не зажарить пару, как он это делал прежде, когда они с Чумой сумели изловить на свалке одну из таких красоток и оприходовать ее до прибытия хозяев. Тогда еще и утка послужила яблоком раздора. А он, во сне вспомнив об этом случае, поднял глаза на женщину, и попросил у нее пойти в кафе, ведь ныне у него есть деньги, пусть он ночует на кладбище, но он нашел сокровище и теперь достаточно презентабелен, чтобы позволить себе такую роскошь.

Женщина посмеялась, когда Косой заговорил о сокровище. Заметила, что прежде он говорил о сокровище иначе, имея в виду ее, ныне его мнение изменилось? Он помотал головой, прижал ее к себе, но она сослалась на время, поспешила уйти. А он отправился домой, как странно, не на кладбище – небольшой уютный домик предстал его глазам, наверное где-то на окраине Ижевска, он не помнил таких, хотя с уверенностью вошел, снял пальто, на улице было прохладно, налил себе рюмку коньяка, присел у камина, разжег огонь. На журнальном столике валялись ненужные бумаги, предназначенные для сожжения, какие-то записи, черновики, все то, что отслужило свой срок. Он задумчиво проглядывал листы еще раз, комкал и бросал по одному в огонь. И вдруг обнаружил пачку писем, перевязанных шелковой лентой. Начал читать – и безмерно удивился. Письма оказались написаны его почерком, и все адресованы куда-то в другой город, кажется, совершенно незнакомой женщине. Нет, почему незнакомой, просто имя другое, не то, что она говорила ему, а он с удовольствием повторял, наслаждаясь каждым слогом. В процессе чтения Косой несколько раз прерывался, удивляясь на себя, на нее, и более на то, каким образом письма попали в охапку бумаг, предназначенных к уничтожению. И, еще больше, оттого, что не нашел ни единого ее письма. Перерыл все, все бумаги не только на столе, но и в ящиках письменного стола. Нет, ничего. И проснулся.