Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

— Держи, брат, прямо.

— А что так?

— Потому что с печки бряк.

Опять раскатился смех.

В это время к фуражке с лаковым козырьком подошел мужичок и строго отодвинул его от лошади:

— Вы что ж, охаверники, над проезжим-то человеком изгаляетесь. Это вам игрушка? Это где слыхано, чтобы над проезжим человеком?..

Мужичок извинительно за молодежь поглядел на седока и, вдруг откинувшись назад, развел руками:

— Семаха? Семаха — красная рубаха. Марея-то ай не взнал? Отыдь, сказано, — прикрикнул он на парней, тоже сунувшихся к саням. — Дак ты как, с каким тебя ветром? Здравствуй, родимый. Здравствуй. Проездом, говоришь?

Проездом. А Марея забыл? Забыл Марея. А ведь это моя деревня. И надо же было мне выйти на улицу. Ровно чуял. Нет, ты теперь мой. Мой теперь. Уж тут изволь подчиниться.

Марей залез к Семену в санки и отобрал у него вожжи.

— Я, Мареюшко, и забыл, что ты из Поречья.

— То-то и воротишь на постоялый двор. А там сегодня не до вас: хозяин сына женит. Свадьба — море разливанное. Ведь ты, гадаю, в Усть-Ницу наладился? Вот штука-то. Да об деле наговоримся еще. Ну вот и дом мой. Ноне первую зиму в ём зимую. Все наново. Не обделано. Не обихожено. А старая-то халупка — эвон-ка, насупротив. А жил. И еще бы жил.

Отворяя ворота и распрягая лошадь, Марей радовался гостю и в то же время был опечален тем, что именно ему, Марею, придется огорчить Семена, а каким словом он утешит его? Нету такого слова. «Тоже и Семен, не будь умен, — сердился Марей на гостя, развешивая его сбрую по спицам на конюшне. — Мямля, а не мужик. Все ходил вокруг да около. Девка сама висла на шею, а он все выжидал. Ее теперь как винить — у девки солнышко покороче: засиделась, и кому она. Вдовцу разве, на ребятишек. Али с изъяном какой. Может, и того хуже — запойный. Нет, девку винить нельзя. Да и Семаха — парень опять стоющий, его хоть как, а жалеть приходится. Ума не приложишь, какое место вышло».

— Пойдем в избу. Мы гостями рады, — пригласил Марей и с хрустом растворил новую дверь на кованых, еще не притершихся навесах.

— Разболокайся. Грейся. Настыл за дорогу-то. А я один домовничаю: баба в Туринске, у сестры на празднике, девки на свадьбу убегли. Садись вот тутока, подале от окошка — дует через рамы-то. Не подогнал еще. Оглядываешь? Я и говорю, не обихожено еще: кругом щели, дыры, сквозняки. Да помаленьку, бог даст, обладимся. Заделаем, законопатим. Извеку так: не клин да не мох — плотник бы сдох.

Марей выставлял на стол еду, вывернул из тряпицы граненую бутылку под сургучом, похлопал, как младенца из пеленок:

— Казенка. У Ларькова в Ирбите взял на случай. А названа — и сказать стыдно.

— «Мозель», — прочитал Семен на красочной, тисненой наклейке. — Немецкое.

— Неуж из чужих земель?

— Марка, по крайней мере, германская.

— А мозоль-то она пошто?

— Мозель — город такой на немецкой реке.

— Ну так вот, чтобы глаза не мозолила, окаянная, мы ее, — Марей лихо хлестнул ладонью по дну бутылки и вышиб пробку, с горлышка обмял в кулак сургуч, налил по рюмкам и только тут присел. Затаив дыхание, выпил рюмку на три глотка, осластил губы и облизался: — Церквой пахнет. А штука, однако, добра — небось в лампадке жгать можно.

Марей много и безумолчно говорил, нервничал, сознавая, что мелет все по пустякам, боясь подступиться к главному, и рад был заглушить себя своей болтовней. «Да он, поди, и без меня все вызнал, — искал увертки Марей и обрадел, укрепившись в последней мысли. — Конечно, а то бы разве смолчал о ней. Ни в жизнь. Вот ведь оказия-то. Да уж нечего делать, к одному концу».

— Ты ведь гребешь к Варваре? — брякнул Марей и заторопился, не дав гостю ответить: — Просватали девку. Небось слышал

уж. Малого тоже похаять нельзя — мастеровой. Из трезвой, работной семьи. А ты встань на ее место. Девка, она девка и есть. Мужик, он жених, почитай, до седого волоса, а каково ей. Вот то-то и оно. Давай-ко во здравие Варвары. И не куксись. Вон ты каким соколиком глядишь — у тебя этих Варвар будет по пальцам не перечтешь. Стал быть, не эта сужена. Господь другую пошлет. Но такой не будет, Сеня. В добрый час молвить, это ведь не девка, а сам самородок. Но ты ее не кори. Слышишь? Зла не держи на сердце. Простишь — сам прощен будешь. И как это у вас вышла такая нескладуха?

— Судьба, Марей. Ты же знаешь, живу я по высылке: письма посылать — запрет, за отлучку из уезда — каторжные работы. А виню только себя: не рассказал ей о моем подневольном положении. Побоялся, что отпугну. Все на потом откладывал.

— Едут, — встрепенулся Марей и, округлив глаза, сорвался с места к одежде у дверей. — Скорей, Семаха, ведь пролетят как ветер.

— Да кто? Куда?

— Свадьба, Семаха. Варвара с женихом. Да шевелись же. — Марей схватил шубу Семена и совал ему в руки. — Ведь он наш, Додон-то. Держи, говорю. Пореченский. Уж ну катят. И-эхма!

Марей выскочил в сенки, скатился с лестницы и — на улицу, не закрыв за собой ни дверей, ни ворот. А мимо уже проносились легкие санки, вздымая снежную пыль и оглашая деревню звоном колокольцев, бубенчиков, переборами гармошки, смехом и песнями поезжан. Третьим или четвертым мчался открытый возок с молодыми под меховой полостью, сплошь забросанной снегом. На облучке задачливо избоченился голоруком, Каляй, цыган, известный в округе лихач и мастак водить свадебные поезда, тоже весь заметанный белой дорожной курой — даже черной бороды не видно.

Марей вернулся весь продрогший, потому что впопыхах забыл шапку, но глаза у него запально блестели, будто он мчался вместе с поезжанами по веселой зимней дороге.

— А ты, Семаха, так-таки и не вышел, не поглядел. Тебе не до того, разве я не разумею. Но все равно, Семаха, — нам ли печаловаться. Давай-ко по маленькой. Господи благослови. Слабкая эта мозоль по нашим палестинам. Баб за ласки угощать куда ни шло. А ведь я, Семаха, зван на свадьбу. Неладно, поди, не ходить-то. Может, вместях прогуляемся, а? Приткнемся, где потишай, с уголка. Посидим. А кто тебя тут знает. Утаечкой поглядишь на свою залетку. Ну?

— Нет уж, Мареюшко. Я вот схожу погляжу лошадку да и на полати. А утром с первыми петухами…

— И не погостишь?

— Да уж какие гости, суди-ко сам.

— Это так, Семаха. И пошто оно так-то, как добрый какой, все у его наперекос?

— Ты только, Мареюшко, не проговорись там перед нею.

— Упаси господи, об чем речь. Но потом, к слову придется, выскажу: опоздал, мол, соколик. А свадьбу затеяли громкую. Тихон Кузьмич — мужик с деньгой. И свои кони добрюшшие, ан нет дай шикану — и самого Каляя нанял. А у того лошади — зверье.

— С черной бородой Каляй-то?

— Да он и сам-то через трубу вроде продернут.

«Значит, она была под рыжей-то шубкой, не разглядел я ее, — подумал Семен. — Ах если бы знать все…»

— Неловко как-то выходит, Семаха: такой гость ты, а я бы из дому. Не пойду, стало быть. Веселись они там. А мы здесь с тобой…

— Нет, Мареюшко, уж ты живи по порядку: звали — ступай. От нас с тобой подними общую — за нее. А то вроде зло затаили. Нехорошо.

— Умная ты головушка, Семаха. Вишь, как рассудил. Выходит, идтить. Да ты-то как?