Ошибись, милуя
Шрифт:
— А мне, Мареюшко, сейчас хоть как, одному все легче. У ней вся жизнь переменится, и мне тоже все начинать сызнова. Так что подумать есть над чем.
С первыми петухами Семен выехал в обратную дорогу.
X
Приказчик Сила Ипатыч Корытов невзлюбил техника-агронома еще до знакомства с ним. Корытов не был главным человеком на ферме, однако всем хозяйством ворочал именно он, Сила Ипатыч. Люди по всякой нужде обращались только к приказчику, и он с полной ответственностью или разрешал им, или запрещал, и жаловаться на него было не принято: раз сказал Сила — так тому и быть. Управляющий Николай Николаич Троицкий полностью доверял своему приказчику, который хорошо разбирался в экономике большого хозяйства, имел крепкую память на десятины, воза, пуды, меры,
Сила Корытов, маленький, сухонький мужичок, имел привычку глядеть на все как бы подслеповато, вблизи, хоть на человека, хоть на бумагу, хоть на зерно, взятое в ладошку. Когда он разговаривал с кем-либо, то приближал свои сощуренные и без того глубоко посаженные глаза к самому лицу собеседника, и тот под пристальным, вживе ощупывающим взглядом его чувствовал себя и неуютно, и принужденно.
Семен Огородов, понаблюдав за приказчиком со стороны, почти сразу уверился, что Корытов ни капельки не страдает зрением, а щурится для того, чтобы скрыть свою подозрительность и допытку. «И походка у него странная, — отметил Семен. — Вкрадчивая, будто выслеживает кого-то». И произошло удивительное: Сила Корытов, как всякий хитрый и опытный человек, быстро догадался, что новый агроном сумел глубже других заглянуть в его душу. И перед Огородовым приказчик вдруг сам почувствовал себя в чем-то виноватым и, не имея над ним власти, повел себя с ним настороженно ласково и умильно.
Управляющий Николай Николаевич Троицкий раньше обычного пришел в кабинет, потому что сегодня утром жена поднялась с головной болью, была не в духе, ко всему придиралась и наконец не давала курить. Раздевшись, свою барашковую папаху он поставил на угол стола, с нетерпеливым наслаждением закурил и достал со шкафа шахматную доску с неоконченной партией. Оглядев и поправив фигуру, стукнул кулаком в стену — прибежал, словно вынырнул из воды, казначей Укосов в малиновой рубахе под жилеткой.
— Твой ход, братец, — встретил его управляющий и указал на шахматы. — Чего глядишь?
— Да я не того, как его, Николай Николаич. Там у меня на столе бумаги разложены.
— Куда они денутся, твои бумаги. Ходи, сказано. Да ведь под удар ладью-то ставишь, голова два уха, — возьму и не отдам. И это не лучший ход. Да ты, никак, с похмелья, Укосов?
— Как это вы всегда, Николай Николаич?
— Пахнет же, черт возьми. Разит. И глаза на рассоле. Они и без того у тебя жидкие.
Чтобы угодить хозяину, Укосов весело согласился:
— Девки даже припевку сложили о моих зенках: меня режут без ножа простокишные глаза. Тоже мало хорошего.
— Ты сходишь наконец-то?
— Увольте уж, Николай Николаич.
— Иди. Самоеды, черт вас возьми. Да в другой раз, гляди, с похмельным дыханием чтобы ноги твоей не было.
Обрадованный Укосов быстро пошел из комнаты, но в дверях столкнулся с приказчиком Силой Корытовым и уступил ему дорогу.
— Можно ли?
— Садись. Здорово. Рассказывай. Агроном-то приехал?
— Этот агроном навяжет нам узелков. Вот только-только видел его. Гляжу, едет. Семян ржи, говорит, закупил. Этого, Николай Николаич, я никак не пойму. У нас что, лишние деньги завелись?
— Денег лишних, Сила Ипатыч, нету, но агроном прав: мы же образцовое хозяйство, а чем сеем? Думал? — Троицкий сбил с доски фигуры и смахнул их в ящик стола. Под свои решительные жесты вдруг оживился, возвысил голос, стал повторять слова Огородова: — Захиреем вконец и земли погубим, если не поднимем культуру земледелия. Семена, удобрения и очередность полей — вот три кита, на которых мы сумеем утвердиться. Ну и люди, то есть работа с народом. Это самое главное, что я и беру на себя.
Сила Корытов часто слышит от управляющего слова о простых людях, об уважении к личности, о единстве с народом и поддакивает Троицкому, однако в повседневном общении с рабочими признает только свои жесткие, строгие меры. «Пусть он играет с ними в вечное братство и согласие, — ухмыляется про себя Корытов. — Пусть он с ними здоровкается за ручку и ломает перед каждым свою папаху, но в делах
Между управляющим и приказчиком начался обычный утренний разговор, в котором сразу установилось полное единодушие, но итоговые невысказанные мысли у того и другого самые несхожие. Корытов уйдет с тем, с чем пришел, а управляющий останется при своей постоянной мысли о том, что он умягчил наконец-то жестковатого приказчика.
«Сила, он тоже по-своему прав, — снисходительно размышлял Троицкий. — Народ у нас разный — один со слова понимает, а другого плетью не прошибешь. А мне как управляющему, конечно, надо к каждому иметь свой ключик и свой подходец. Для этого надо изучить людей, знать их мысли, нужды, заботы. Привязанность, наконец. На мой взгляд, это весьма интересная область — личность: ведь человек, какой бы он ни был, явление неповторимое на белом свете. Взять хотя бы кладовщика Ефима или подойщицу Любаву, а не то кузнеца Парфена Постойко — всяк из них сам по себе. Умрет, скажем, тот же Постойко, другого такого уже не родится. Не было и не будет. Это единственный экземпляр. Уникум в своем роде. Каждая личность оригинальна, бесценна, каждому отроду дано право на гордость и уважение. Может, оттого и дела у нас плохи, что мы за буднями да мелочами омертвили человека. А ведь и впрямь зайду, скажем, я в свинятник, у меня один разговор — о грязи да поросятах. О кормах еще. А человек, он постольку поскольку. У свинаря и подойщицы, возможно, горе, несчастье, болезнь или в семье неурядица, и никто об этом не спросит, не выразит сочувствия. И я для них ни больше ни меньше заводная машина — они могут говорить со мной только о поденщине да соломе, которую — черт его побери — фуражир вечно опаздывает подвезти. Как-то бы по-другому надо. Прийти, скажем, в кузницу и обрадовать чем-то того же Постойка. Вот так, мол, и так…»
— Ну, что еще, Сила Ипатыч? — прервав свои мысли, спросил Троицкий.
— Этот агроном, Николай Николаич, плохо знает наши возможности и берет все с корня.
— Что именно?
— Настаивает последние клади обмолотить заново. Половина-де зерна ушла в солому. Я и докладывать вам не хотел, да он, как говорят, дорожную пыль с себя не стряхнул, а мне вопрос о кладях. Вот сейчас прямо.
— Разве он не прав?
— Прав-то, может, и прав, да какое его дело.
— Прямое, Сила Ипатыч. Прямейшее. Предположим, агроном вырастил хороший хлеб, а ты при обмолоте половину его пустил в отход. Что? А ведь у нас это, милейший господин приказчик, сплошь да рядом. Иногда землица-то матушка, вопреки нашим хлопотам, возьмет да и пошлет богатый урожай, а мы и распорядиться им не умеем. Факт?
— Уметь-то как, поди, не умеем, да народишко у нас вконец распустился. Пьют, гуляют, на работу идут навеселе, вразвалочку. С молотьбой этой: пустят машину налегке, а сами с бабами по ометам в обжимку. Слово сказал — тебе десять. Становись вроде сам, молоти чище.
— Но отчего все так-то?
— Разговор у них один, Николай Николаич, что на молотьбе, что на пахоте, да и у свинарей, у подойщиц: мало сработаем — грош, много — тоже грош. Так сгори оно все дотла, лучше себя поберечь.
— Поймешь ли, Сила Ипатыч, неправильно мы оцениваем труд людей. Платим за количество сработанного. А за качество?
— Не в том дело, Николай Николаич. К чему мы придем, ежели начнем делить работу по качеству да по количеству. Нету качества, нет и работы. Вот как надо. Ведь ежели я склепал худое ведро, и оно течет — считай, что ведра нету. Значит, нет и работы. Наклепать наклепал, а что проку.
— Но что же надо, по-твоему, чтобы не страдало ни то, ни другое?
— Надо, Николай Николаич, пристегнуть народишко к одному месту.
Троицкий свертывал цигарку и слюнявил ее щербатую кромку кончиком языка, но жесткая бумага не намокала, он спокойно высыпал махорку обратно в кисет и, благодушно слушая приказчика, принялся набивать трубку, которую достал из стола. Что бы ни сказал Сила Корытов, управляющий не выйдет из тихого душевного равновесия, потому что твердо верит в свою истину, и никакие корытовские доводы не покачнут его. Пусть выговорится, утра еще много. И Сила Ипатыч, поощряемый вниманием управляющего, решил наконец высказать свое заветное: он быстро возбудился и, как всегда при крупном разговоре, побледнел, а глаза его вспыхнули в злом накале: