Ошибись, милуя
Шрифт:
— Я знаю, вы не согласны со мной, но, подумавши, нешто я не понимаю, что агроном Огородов резонно делает, что не признает плевой работы. Такая работка и мне поперек души. Я тоже так: сделал плохо — переделай. И переделывай, братец ты мой, без копейки. Без грошика. На своих харчах.
— Ну, исправят, а в другом месте хуже того сделают, — подковырнул Троицкий.
— Верно, Николай Николаич. Ой верно. Фу-ты, жарко-то как натоплено. — Корытов снял свою стеженую шинель и хотел повесить ее, но вспомнил, что вешалка на воротнике давно оторвана, и положил ее на жесткий деревянный диванчик при входе. Сел на прежнее место, ладони по привычке подсунул под ляжки. Плечи
— Вы не понимаете, что такое привязать, и спрашиваете? Так, да? Я скажу, это все просто. Надо урезать у них дворовое хозяйство и оставить каждому по коровке да по кабанчику — и все. Ведь до чего дошло: от свиней по деревне проходу не стало. А стадо хозяйское, оно в пять раз превзошло фермерское поголовье. И скот, знаете, все сытый, крупный. От нашего же, фермерского, племени взят. Только наши все хиреют да вырождаются, а у них добреют, как на опаре. А спросите, чем кормится вся эта живность, — ведь пашни-то никто не имеет. Да правдами и неправдами тянут из фермерских запасов. Вернемся опять же к последним, плохо вымолоченным кладям овса. Откуда они взялись? Хотели они того или не хотели, а соломка вышла уедная. Теперь ночами везут ее по дворам. Дарово и сытно.
— Там же сторож. Как его, все забываю?..
— Костя Улыбочка. Да что этот Костя — шкалик поднесут ему, и хоть весь омет увези под его улыбку. Да то, что тянут, Николай Николаич, еще полбеды. Беда сущая в другом: у него по кладовкам да погребам годовые запасы солонины, масла, картофель, овощ всякий свой — плевал он на наши фермерские работы. Ему на ферме заработанные деньги только и нужны на кабак. Ну придет он, скажем, на жнитво или на покос опять же, там машины, он около их пошабашит, отбудет поденщину нога за ногу, и плати ему. Он свое из горла вырвет. А силы свои приберегет для дома, где у него орава кабанов да стадо овечек с коровами. Потом пойдут грибы да ягоды. В самую страду все повально ударятся бить кедровые шишки. Все это утеснить надо. Я так располагаю: нанялся на ферму — будь добр живи фермерскими доходами. А то живет нарасшарагу — одна нога тут, другая там. Ты давай к одному месту, или — или. Живи и знай, что кормит тебя ферма, а не собственное подворье. Тогда он не будет увиливать от общественных работ, не станет прятаться за своего кабанчика. Тогда-то этот мужичок-кедровичок весь, со всей семейкой, будет у меня вот иде, — Корытов выпростал руку из-под ляжки и над столом сжал ее в кулак. — Тогда ему, мужичку, совсем не понадобится шастать ночами возле чужих ометов. Краж и в помине не будет.
— Чудной ты, право, Сила Ипатыч. А я-то о чем пекусь, поймешь ли. — Постукивая гнутым мундштуком трубки по своим белым крупным зубам, Троицкий затомил приказчика молчаливой усмешкой, потом сказал: — Мало работаем с народом, чтобы довести до сознания каждого понимание своего долга и высоких нравственных качеств. Следовательно, наш рабочий должен знать, Сила Ипатыч, — я особо буду об этом заботиться, — должен знать, что он государственный работник, а если он поймет, он перестанет стяжать. Ясно я говорю?
— Оченно даже, Николай Николаич. — Приказчик качнулся из стороны в сторону, уладил руки под ляжками и успокоенно прищурился на управляющего. — Только загвоздка есть, Николай Николаич. Пока он перестанет стяжать, пройдут годы, а обмолачивать-то овес надо сегодня. Не за горами и полевые работы. Да и скот у нас. Убеждать — это, конечно, как вы изволили сказать. Мужик, какой бы он ни был, а он нам родной. Значит, надо ему по-свойски кое в чем дать укорот, чтобы он и сам начал отходить от стяжательства.
—
Приказчик достал из своей папочки лист бумаги, близоруко разглядел его, повернул как надо и обеими ладошками расправил на столе перед глазами управляющего:
— Как раз, Николай Николаич, все по-вашему изложено. С нынешнего года покосов рабочим не нарезать. Все косят в общий зарод, а потом каждому из него отвесим на коровку. И не боле. Мы по-родственному, Николай Николаич, за хрип брать не станем. Хочешь держать две али три там коровы — милости просим, держи, запрету нет, но сенцо купи на сторонке. Да, на это нужны деньги, верно, но ты постарайся для фермы, сверх поденщины прихвати — вот тебе и лишний гривенник, а то и рублевик. Али плохо? Всем хорошо.
Управляющий повертел листок бумаги, но читать не стал.
— Чернилами-то не мог, что ли, написать. Карандашом я ни черта не разберу. Пишешь тоже как курица лапой.
— Да уж как умеем. Сейчас Андрюшку-конторщика заставлю, у того глаз вострый, вмиг перебелит. А существо распоряжения я вам все до словечка передал. Там и читать нечего. А хорошо-то будет, Николай Николаич, и народу и ферме. Одна благость.
— Это, пожалуй, следует испытать, — Троицкий постучал по бумаге раскаленной трубкой. — Но при одном условии, Сила Ипатыч: мы обязаны растолковать людям, зачем, для чего и с какой целью дано такое распоряжение. Тут, я думаю, необходимо сказать им, что это для их же блага. Пусть Укосов мою мысль уложит в одну-две фразы. В самом начале. Боюсь только одного, господин Корытов, начнется у нас повальное воровство.
— Но, Николай Николаич, волков бояться — в лес не ходить. На то у нас, в конце концов, есть урядники, становые. А власти, они ведь по головке не любят гладить.
— Лучше бы все-таки без урядников и становых.
— Народ понятливый, — с удовольствием покряхтывая, Корытов поднялся и влез в рукава своей стеженой шинели, надежно заверил: — Обойдемся и без властей.
— А ну как начнутся да пойдут недовольства, увольнения, — народ теперь вольный.
— Вольный-то он вольный, да куда ему податься, — застегиваясь на все пуговицы, весело отвечал Корытов.
— Чего ты судишь, Сила Ипатыч, куда, куда. Теперь по общинам нарезают землю: бери, запахивай. Не ленись только.
— Это по газеткам, Николай Николаич. А общинные-то мужички не шибко распростались, чтобы примать вот так к себе всякого пришлого. К нам ведь прибился кто? Голь неприписная. Это уж они здесь, у нас, обзавелись да обстроились, а попервости-то в бараках ютились. Да есть и такие, Николай Николаевич, коим землицу-то матушку на глаза не кажи — он от ней сызмала отреченный. Такой-то и плоше жить согласен, да без этой земельной обузы. Неудовольствия, конечно, куда без них. Неудовольствия, может, и будут. Уж это так, что будет, то будет. Но извиняйте, значит, мы вас на казенное кормление не рядили. Всяк знал, к чему шел: твои усердные руки — от нас честные денежки.
Легко отражая возражения управляющего, Корытов, не надев шапки, вернулся к столу, взял свои листочки и положил в папочку, еще спросил:
— Теперь как же с семенами-то, Николай Николаич. Неуж повезем из чужого уезда?
— Придется. Дело это, считай, решенное. Надо только выдернуть их по санной дороге. До распутицы.
— Слушаюсь, Николай Николаич. — Корытов поклонился с той образцовой учтивостью, какую хотел видеть у всех своих подчиненных.
XI