Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

Семен всегда в душе своей восторгался и страдал женской красотой, искал в ней разгадку всей человеческой жизни, ставил ее выше всех истин и все, что ни творилось вокруг, все, что ни делал сам, желал видеть только женскими глазами, потому как считал, что красота самим творцом соединена в женщине с добром, мудростью и правдой. Да и в самом деле, все девицы, каких знал и помнил Семен, казались ему умней и проницательней, чем он сам. Они, несомненно, наперед знали свою судьбу — иначе откуда же взяться в них такому неодолимо упрямому и разумному спокойствию, перед которым постыдно меркнет всякое нетерпение и суета. Стремясь понять тайну

женщин, Семен учился у них, думал о их счастье и болел их святыми муками. Он даже не помнит, когда и как привык горячо и жадно наблюдать их со стороны, — и вдруг знакомство с Варварой. Если раньше его всегда отделяла от женщин какая-то преграда, как бы охранявшая его свободу, то сейчас ему нужна была ее власть, ее совесть, ее близость. С этим он вставал по утрам, с этим жил день, с этим ложился и просыпался ночами.

Думы и планы его, связанные с новой службой, были для Семена так важны и радостны, что он легко перенес их на Варвару. «Она умная и чуткая, — рассудил он определенно. — Она не может не угадывать моих чаянных мыслей. Она знает, что нужна мне для чистой окрыляющей любви. Я расскажу ей все по порядку и представляю, как она весело отзовется: «А я все это уже знала». И посмеемся над волчьей шубой».

На второй день рождества Семен собрался в Туринск, но ехать решил, минуя Межевое, через Ирбит на Усть-Ницу. Мало того, что это был крюк в добрую сотню верст, надо было как-то сохранить в тайне от вездесущего исправника саму поездку. Он ни на минуту не забывал, что самовольная отлучка с места приписки грозит ему ссылкой в каторгу, однако откладывать встречу с Варварой больше не мог. Думал о ней хорошо, верил без колебаний, и все-таки нет-нет да и защемит порой на сердце, будто он услышал чей-то недобрый шепот, ничего не понял в нем, но предчувствия от него не давали покоя.

К вечеру в канун выезда Семен пошел в казенный амбар, чтобы взять в дорогу овса. На дворе намораживало. Терпко пахло свежим дымом. Снега наливались стылой синевой. У лавки толклись мужики и переговаривались пьяными голосами. Двери в амбар были плотно закрыты, но железная накладка, откинутая на сторону, свободным концом лежала на приступке. За углом, у фонарного столба, Семен увидел лошадь, запряженную в розвальни, и на солому в них Ефим Чугунов укладывал мешки с зерном.

— Праздник, Семен Григорич, а вам поездка, — сказал он Огородову, не отрываясь от дела. — Но кто другой, а мне вопросы дня тоже на беспокойствие. Кругом — что такое? А кому как.

Ефим разогнулся и расправил плечи. На нем истертая, с рваной оторочкой шубейка, лихо застегнутая на одну нижнюю пуговицу. Под шубейкой — красная рубаха, туго севшая на его широкой груди. От кумача скуластое упрямое, в черном волосе, лицо Ефима светилось праздником, здоровьем и силой.

— Вы без мешка? Как же так? Я вас с доверием, только уж и вы мешок потом дебет-кредит. У нас до чужого народ ласковый. Сами знаете, казенного козла за хвост подержать — шубу сшить можно. Но не у меня. Милости прошу, — Ефим указал на амбарную лестницу и пошел с агрономом вверх, держась из вежливости сторонки и отставая на полшага. Говорил, как всегда, охотно и вычурно.

— Я несколько завидую вам, Семен Григорич. А почему ж нет? Я от простой души. В городе, полагаем, в церковь сходите. Время течет праздничное. Колокольные зазывы. Но Туринск перед Тюменью — не то. И восторг звона не того разлива. Внимательности мало. А облить обольют. Это могут.

Прошу вас.

— Ты что же, живал в Тюмени?

— Там вырос. Сызмала в гостиницу «Париж» был приставлен. Сперва на посылках, потом в истопники доверили, а перед концом сам при дверях стоял. Принять, проводить — Чугунов по первому долгу.

— И вдруг здесь?

Но Ефим, роясь в куче тряпья у сусеков, не расслышал вопроса, и, когда он вышел на свет рассмотреть найденный мешок, Семен переспросил:

— А здесь-то, говорю, как?

— Да уж и сказать не знаю. Купца Староглядова не доводилось слыхать? Виднющий воротила. Ежели бы не дамы… Вам меру или две? — прервал сам себя Ефим и рассудил: — Конечно, не лето, травки не подкосишь. Две так две. Две и сыпнем.

Семен огляделся в темном амбаре и подошел к сусеку, подержал мешок, куда Ефим легко и ловко черпал совком овес.

— Силенкой, видать, господь не обошел?

— Из-за нее и погибаю. На мне завсегда обжигаются: с виду неказист, и наскакивают. И купец тот даже и не жил у нас, для куража заехал. Я и знать не знал о его вылазках. А он, пучеглазый, глядит: на дверях стоит малый, росту плюгавого, и возьми для смеху да и мазни по физиономии мне горчицей. Выпачкал. Я бы стерпел, потому наслышан был, что платил он широко за свои шутки и происки. Но дамы. Они обсмеялись на месте, тыча перстами в мою огорченную рожу. Мне бы стерпеть, а я не из тех. И развернулся. В Староглядове весу пудов семь, никак не мене. Да я не поглядел на то. Вынес его на улицу и с маху швырнул под ноги тройке явонных же лошадей, а те и хватили…

— Помяли, должно?

— Само собой.

— А потом?

— Наглядное наказание. Чистосердечное сознание. Отсидел. Да и мало дали — так, для отваги глаз. Но теперь без права проживания по городам. Вот и вышло неопределенное назначение жизни, и никакого звания человек. Да грамотному везде место. И опять я на счету. Все: Ефим Титыч да Ефим Титыч — другого слова и не слышу.

— Ты, сказывают, один на волков хаживал?

— Дурость — по-другому не скажешь. Мало жизни не решился. Это опять через девицу вышло. Она, баловница, посмеялась, а я возьми да выкажи всю свою глупость, потому я привычен к тонкому обхождению. В мысленных переходах, при девицах когда.

— Она, я слышал, не здешняя?

— Да куда там нашим. Из-за Ирбита она. Девка — товарец добротной выделки. Однако песенка ее уже спета. А меня, черти, и на свадьбу не позвали. Как я убивался за ней, так поопасались, должно, чтобы не нарушил хода обрядицы, — я и в самом деле хмельной-то больно неловок бываю. Да мне и без них, ране того, вразумление было — не моя она доля.

— А как зовут ее, Ефим Титыч?

— Да стоит ли вспоминать, извращать душу.

— Но все-таки — любовь. Одним махом небось не отрубишь.

— Уж это пить дать, что было, то было. А имя у ей складное, Семен Григорич, — Варварой звать.

Семен был в хорошем настроении и ради желания послушать забавную речь Ефима вел с ним легкий, шутливый разговор, однако вопросы, которые задавал Ефиму, уже давно тревожили Семена, и имя Варвары, наконец, прозвучало совсем не случайно. Он почему-то сразу не сомневался в своей догадке, ждал ее подтверждения, но именно сейчас, когда сомневаться было нельзя, он меньше всего верил в нелепую связь между Ефимом, Варварой и каким-то Додоном. Семен даже не мог враз отказаться от своего полушутливого тона и охотно согласился: