Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

Она спохватилась и начала быстро переодеваться в доброе. Потом горячими щипцами подвила на височках кудерьки. Несмотря на то что ей много времени приходилось быть в шали, волосы у ней не сохли и не секлись, а, как в девичестве, рассыпались по плечам густыми, тяжелыми локонами, которые после прически отливали тугим атласным блеском. Она никогда не румянилась, потому что всякая краска только портила ее чистую и свежую кожу лица. Обслюнявив кончики пальцев, выточила в тонкий росчерк свои брови да усердно накусала губы, так что они припухли и налились рябиновым

глянцем.

Прибирая себя, Анисья то и дело замирала и слышала шаги Семена Григорьевича на его половине. По тому, как он жестко задевал общую стену, она знала, что он берет и ставит на место клюку — значит, топит печь. Один раз он что-то с грохотом уронил на пол, и Анисья, не державшая до того и мысли самой появляться у Семена Григорьевича, бросилась на его половину.

— Что у тебя тут? — ворвалась она к нему без стука. — Можно подумать, потолок рухнул.

— Хуже, Анисья-матушка. Хуже. Здравствуй-ко.

— Здравствуй, здравствуй. Столкнул, что ли?

— Да вот задел, и опрокинулось.

— Ловко ты его.

Валенки и брюки у Семена были залиты водой, по полу кухни растекалась лужа, и в ней валялось упавшее ведро. Сам Семен, разведя руками, осматривал себя и виновато улыбался.

— Сказал бы мне — ведь я дома.

— Да я прислушивался, Анисьюшка, и покажись, тебя нету.

— Ну что ж теперь. Вытирать надо. Схожу за тряпкой.

— Да я сам, Анисьюшка. Право… Ты же собралась куда-то: вон вся какая! В гости небось?

— Кто ж с утра по гостям ходит, а?

Семен ничего не ответил, только оглядел всю Анисью, от валеночек до прибранных волос, и поджал губы в улыбке. Ответно оглядела себя и она. «А и правда, ровно на праздник вырядилась», — едва справилась с улыбкой и, чтобы не расхохотаться, заторопилась, выскочила в сени. Вернулась с тряпкой, в передничке и, как хозяйка, распорядилась:

— С кухни уйди, Семен Григорич. Что глядеть-то. Я одна управлюсь.

Пока Анисья прибирала на кухне, Семен оделся и только держал в руках шапку.

— Это куда? — удивилась Анисья, неловко чувствуя, как у ней от наклонов куда-то кверху заволокло платье. Подвитые колечки волос упали на горячий лоб. Она, отчего-то смущаясь и розовея, движением плеч осадила платье и стряхнула с рук в ведро капли воды.

— Я только вот видела управляющего. На мост, должно, пошел. И он наказал передать, на обратном-де пути сам зайдет. Ну конечно, а то куда. Пусть, говорит, отдыхает с дороги. Баню велел топить. А он, на-ко ты, сразу и в контору. Да куда она к лешему подевается. И собрался-то в мокрых пимах, господи. Ты в уме ли? Разувайся — сушить станем. Выбрасывает из печи-то, вьюшку небось мало сдвинул. — Она подставила табуретку, и с нее приоткрыла вьюшку, все скоро, с охотой. — Баню, говорит, затопи, будто я без него не знаю. Тебе воду таскать. Да ты хоть ел ли сегодня?

— Я сыт, Анисьюшка, — вздохнул Семен, и она, вспомнив, подумала, что уехал он скучным и вернулся невесел.

«Дай-то бог, не обманул бубновый король», — Анисья мысленно перекрестилась, а вслух весело приказала:

— Раздевайся,

чего еще. А я принесу щей. Ты прямо какой-то совсем желтый, Семен Григорьевич.

— Да, да, — рассеянно улыбнулся Семен и более решительно досказал: — Конечно, конечно. Надо отдохнуть, помыться. А от этой поездки не то пожелтеть, землей окинуться впору. — Разболокаясь, оживился и рассудил: — Ты права, Анисьюшка. То я все бегом да бегом, а толку пока не видно. Может, сейчас же пойду да и наношу в баню воды?

— Сперва поешь. На голодное брюхо, сказывают, и молиться не впрок. Да у меня еще и не прибрано там, в баньке-то, успеется.

XIII

Она принесла горшок со щами. И только от одного его вида, от черных опаленных боков его, от золы по крутому подхвату, по накипи по ожерелку, Семена так и обнесло сытым печным наваром, и за последние дни он, пожалуй, первый раз почувствовал тепло и успокоенность на душе.

Анисья набуровила в обливное блюдо щей, и Семен, усаживаясь за стол, с улыбкой покосился на горшок:

— А вот скажу, Анисьюшка, ни в жизнь не отгадаешь:

Был я на копанце, был я на топанце, был я на кружале, был я на пожаре. Молод был — семью кормил. Умер — бросили в яму, и собаки кости мои не гложут.

— А еще и не так можно, — с детским веселым вызовом подхватила Анисья, покрутила ладонь на ладони, и, развеселясь, стала прихлопывать в такт стихов:

Рос — вертелся, живучи жарился. Помер — кинули в поле. Там меня и зверь не ест, и птица не клюет.

Ну кто это?

И оба захохотали.

Потом Анисья ушла за молоком, и, когда принесла, Семен отодвинул от себя порожнее блюдо, брякнул деревянной ложкой по горшку:

— Кормилец, пошли ему господь здоровья. Но угодник-то все-таки не он, стряпуха. Вот ей и поклон наш. Я Анисьюшка, признаться, с этой поездкой и от еды отбился, и сон перешиб.

— Еще бы. Я же сказывала, совсем бы не ездить.

— Да мало ли делаем не то да не так. Нешто угадаешь, где найти, а где потерять.

— А ретивое-то на што? Ай оно ничего и не подсказало?

— Не ездить тоже нельзя было.

— Небось на свадьбу и угодил. На одно расстройство.

Семен и молоко не допил, замер от изумления, глядя на Анисью, а она уже знала, что не ошиблась, и говорить ей об этом больше не хотелось.

— У нас тут тоже новость, — поторопилась она свернуть на другое, да Семен остановил:

— Погоди-ко, погоди, Анисьюшка. Ты это как все? Откуда?

— На карту пало, Семен Григорич.

— Веришь ты им, что ли?