Осиновая корона
Шрифт:
Ночью, вдобавок к этому, была гроза. Молнии исчертили небо, как реки на картах в кабинете дедушки. Уне не спалось от грома — или, может, от Дара. Или от докучиливых воспоминаний о тракте: стоило остаться одной, без Индрис, слуг или Гэрхо — и перед ней опять вставало ревущее пламя и глаза наёмника на тракте, почти вылезшие из орбит от ужаса.
У него были карие глаза.
Не спалось ей ещё и оттого, что следующей ночью (теперь уже прямо этой — жуткий момент, когда «сейчас» наступает, когда больше нечего ждать) лунный цикл должен был войти в нужную фазу; а значит, придёт пора собирать ежевику для зелья. Собирать её в компании с
Об её отце. О лорде Дарете.
Уна заранее (на всякий случай) приучала себя произносить это, хотя бы безмолвно, по отдельности. Было нелепо и страшно. А ещё — почему-то — немного смешно.
Наверное, страх всегда связан со смехом. И то и другое — нарушение нормы. Поэтому, видимо, ей бывает так жутко от присутствия Гэрхо, от его не по годам взрослого взгляда и детских выходок.
Глупые мысли. Запутанные и ни к чему не ведущие. Потирая ноющий лоб перед полурастаявшей свечой на столе (по стенам плясали тени — совсем как в детстве; будто молодая, стройная тётя Алисия сейчас войдёт и примется рассказывать сказки), Уна признавалась себе, что вряд ли когда-нибудь после сможет спокойно смотреть на ежевику. Особенно после тех писем: дерзкого бунта Индрис и другого послания, которое наверняка сжёг до тошноты честный Бри. Наверняка — поскольку она не спрашивала.
Мать обижена на неё. Она вообще едва с ней разговаривает после Риарта, отца и дяди. После того, как начались занятия магией.
Мать обижена и боится. Как и дедушка, как и дядя Горо (хотя её бы точно не порадовало такое сравнение), она боится всего, что связано с колдовством. Бояться собственного ребёнка… Должно быть, это больно и унизительно.
И менее закономерно, чем бояться собственной матери. Менее нормально. То есть — страшно или смешно.
А теперь, наутро, ещё и приехал друг Индрис. Непонятно, как он так быстро добрался до Кинбралана; а впрочем, понимать и не нужно — Отражение есть Отражение… Хвалёный мастер Нитлот оказался тщедушным и нездоровым на вид, лопоухим, а ещё с огромной плешью — почти лысым. Более неказистым, чем профессор Белми; вообще он чем-то сильно напомнил Уне профессора, разве что с более водянистыми и неопределёнными чертами лица. Встречая его внизу (лёгким, но благосклонным кивком-полупоклоном, как ти'аргской леди подобает встречать незнатного гостя), Уна с трудом скрыла разочарование. Индрис ведь говорила о нём как о превосходном волшебнике, о боевом маге — а тут… Ни её собственной смеси игривости и опасности, ни мрачного величия лорда Ровейна на портрете. Сутулый и уставший, побитый жизнью человек.
То есть — не человек, разумеется.
Мастер Нитлот спешился, неловко поклонился, взглянул на неё сквозь дождь. Его балахон насквозь промок; капли серебристо мерцали на рамке зеркала, видневшегося из-под плаща. Лошадь, точно по заказу, была мышастой и пожилой, слегка хромавшей. Её увёл Бри: он теперь всё чаще заменял старого конюха, имевшего не меньше бед со здоровьем, чем привратник.
А возможно, всё дело в Эльде — невесте Бри и дочери конюха.
Ну уж нет. С какой стати ей, Уне Тоури, думать об этом?
Мать не вышла встречать «ещё одного колдуна», сославшись на непогоду и головную боль. Осознав всю важность своей роли, Уна выпрямилась и натянула на лицо вежливую улыбку. Она обязана показать себя и семью Тоури с лучшей стороны — пусть все участники сцены
— Мы рады приветствовать Вас в Кинбралане, господин Нитлот. Будьте почётным гостем в этом замке, и да хранят Вас боги.
Она всего лишь сказала то, что полагается — отчего же он так смотрит на неё?… Почему он замер, сморщив свой мелово-бледный нос, широко распахнул глаза и с места не двинулся, словно увидел что-то небывалое?
Из-за долгого молчания Уне вскоре стало неловко. Она ещё раз поклонилась и отступила на полшага. Индрис, вполголоса убеждая в чём-то своего приятеля, схватила его за предплечье и чуть ли не силой увела в конюшню, следом за Бри. Мастер Нитлот даже на ходу не сразу сумел оторвать взгляд от Уны — за всё это время он, кажется, ни разу не моргнул.
Уна никогда в жизни не подслушивала. Но всё ведь случается впервые, не правда ли? И заклятия, и подслушивание, и убийство. Эта мысль заставила её нервно усмехнуться, дрожа под мокрым плащом. Подумать только — стоит под дверями конюшни и слушает фразы на чужом языке, как любопытная служанка или крестьянка… Или как дочка конюха.
Уходить ей не хотелось, да и силы воли, пожалуй, не хватило бы.
Мастер Нитлот повторил свою мелодичную фразу — она ещё одним потоком вписалась в дождь. Что это, шаги?… Уна оглянулась; нет, послышалось. Хорошо, что Гэрхо не вышел встречать земляка — по ночам он всегда гуляет или колобродит со слугами, а потом спит до полудня. Как никогда кстати.
Индрис, отвечая, перешла на ти'аргский. Уна подобралась: подозревает ли колдунья, что она не ушла, что осталась во дворе и делает такую мелкую, постыдную пакость?
Скорее всего, да. Её, Уну Тоури, с недавних пор и не в таком легко подозревать.
— Поразительно? Что такого уж поразительного, Нитлот? Я же предупреждала тебя, — протянула Индрис с ленивым, дружеским упрёком. — Мог бы, между прочим, сдержаться и не пугать девочку. Она теперь подумает невесть что.
— Но ты видела? О Хаос, Индрис, ты тоже это видела?! Мне не мерещится?
Индрис раздражённо фыркнула.
— Как мальчишка, в самом деле… Что с тобой стало? Тлетворное влияние Ингена Дорелийского? О да, я это видела. Больше того — я с этим уже третью неделю, к твоему сведению, занимаюсь магией.
Уна почувствовала, как вспыхнули щёки. Стало по-детски обидно.
— Я не хочу сказать… Не х-хотел сказать, — маг перевёл дыхание — наверное, чтобы не начать заикаться, — ничего дурного… Но её Дар очень силён. Я почувствовал его уже на мосту, а такое редко бывает.
— Да, — сказала Индрис с долей странной гордости. — Так и есть. Понимаю, о чём ты. Потому мы с Гэрхо и сменили маршрут.
Мастер Нитлот простуженно закашлялся — а потом засмеялся. Смех звучал так тепло — чрезмерно тепло — будто… Неужели?
Последовало несколько секунд абсолютной тишины — лишь шумел (слава Льер, уже не так остервенело) дождь, а где-то в глубине конюшни Бри ласковым баском успокаивал мышастую. Уна смутилась. Сначала Эвиарт с Савией, теперь эти двое… Почему её преследует это глупое положение? Она никогда не испытывала желания лезть в чужие личные дела, подобно кузине Ирме. Даже смутного, спрятанного глубоко-глубоко — как некоторые другие желания. В подглядывании для неё всегда, с детства, было что-то мерзкое. Потому и обвинения матери в давней измене — пусть открыто не прозвучавшие — били прямо по живому. Или, вернее, жгли.