Осиновая корона
Шрифт:
Ночь была тихой и влажной: отяжелевший за день воздух отдыхал от дождя. Над башнями Кинбралана и чёрной громадой Синего Зуба мерцали мелкие, до обидного далёкие звёзды. Они разбрелись по небу, будто непослушные козы или овцы, а пастух — рожок месяца, — казалось, отчаялся их поймать.
Пройдя по подъёмному мосту, Уна зачем-то оглянулась. Кинбралан коряво возвышался над зубцами стены, в темноте почти срастаясь со скалой позади себя. Уне впервые (не к месту) подумалось, что в его стремлении приникнуть к Синему Зубу есть что-то трогательное — как если бы чудовище, позабыв ненадолго о своей чудовищной сути, льнуло к хозяину. Дракон или, например,
Уна вздохнула и снова посмотрела вперёд. Тропинки сетью сбегали вниз по каменистым холмам, сливаясь в подъездную дорогу; сейчас она еле проглядывала из мрака и была совершенно пуста. Дальше по ней, на юго-востоке, чернел небольшой лес Тоури. Охотничьи угодья дяди Горо, теперь — ничьи. Оттуда, как и предсказывала Индрис, донеслось надсадное уханье совы; почему-то это заставило Уну улыбнуться. Часто ли совы тревожат по ночам крестьян Делга и Роуви? Их деревушки — с другой стороны от леса, в низине ещё восточнее; наверное, крики лесных птиц дотуда не долетают. Как, впрочем, и возня нетопырей в усыпальнице и заброшенных башнях.
Всё-таки есть свои — странные — преимущества в том, чтобы быть леди Кинбралана…
Крестьяне рано ложатся. Сейчас они, должно быть, уже спят в своих хижинах, закончив работу на полях — спят и видят мирные сны. Им не нужно собирать серебряным ножом листья ежевики, чтобы потом высушить их и растолочь серебряным же пестиком. Не нужно учиться варить зелья (похлёбки на семью ведь вполне достаточно), с ужасом ждать людей наместника Велдакира и отворачиваться от правды в молочном тумане зеркал… Точнее — собственного зеркала. Зеркала на поясе, дарованного магией и огнём.
Им нужно было в другую сторону — на запад. Уна свернула на нужную тропу и пошла первой, ни у кого не спрашивая разрешения. Индрис молча подала ей масляную лампу. Мастер Нитлот нёс факел; никто из них почему-то не стал прибегать к заклятию, чтобы сделать свет ярче. Наверное, из-за присутствия матери. Или просто — из-за ночного покоя и всеохватной тишины, которую боязно нарушить.
Довольно долго никто ни с кем не разговаривал. Индрис и мастер Нитлот чуть отстали, так что уже на полпути к усыпальнице вдруг оказалось, что Уна и леди Мора идут рядом. Через плечо Уна бросила на Индрис злобный взгляд, но та так увлечённо шепталась о чём-то с волшебником, что не соизволила хотя бы прикинуться виноватой.
— Мокрая трава, — процедила мать, приподнимая подол. — Платье испорчено.
Уна не знала, что ответить, и сочувственно вздохнула.
Они уже почти добрались: за очередным невысоким холмом показались светло-серые стены и сводчатая крыша усыпальницы Тоури. На дверях висел медный замок (ключ теперь хранится у матери), а у ступеней входа врастал в землю замшелый валун с высеченным фамильным гербом. Уне говорили, что когда-то валун был статуей богини Дарекры — очень древней, — но время так исказило её, что от черт старой ткачихи в итоге совершенно ничего не осталось. Бесформенный валун — и странный круг (из плоских, отшлифованных камней) на земле неподалёку от него. Уна думала, что раньше здесь располагался жертвенник Дарекры (по крайней мере, это было бы логично — в те века, когда в честь четвёрки богов ти'аргцы, подобно альсунгцам и кочевникам Шайальдэ, ещё не гнушались резать петухов и козлят), но вот тётя Алисия считала иначе. «Боуги собирались здесь в лунные ночи, чтобы плясать и пить дикий мёд!» — твердила она Уне в детстве, и её тёмно-голубые глаза восторженно сияли. Уна уже тогда сомневалась в существовании боуги — по крайней мере, в том, что они когда-то жили в этой части Обетованного, — но предпочитала не спорить.
Все сказки о боуги, оборотнях и кентаврах (и о драконах, конечно —
Нет. Хватит себя обманывать. Дело — в ней самой.
Всегда в ней самой.
Стараясь не смотреть на усыпальницу, Уна вступила в заросли осин и подняла повыше лампу. Круглые листья чуть колыхались, несмотря на безветрие — как всегда… Мать недовольно сопела, вслед за ней пробираясь по траве и перешагивая через корни.
Уна мрачно подумала, что Индрис сильно пожалеет, если в рощице на самом деле не окажется ежевики.
Свет месяца и звёзд сюда почти не проникал: так густо росли деревья. Уна побрела вдоль кустов, поднося лампу то к одному, то к другому в надежде высмотреть листья нужной формы и тёмно-фиолетовые пузырчатые ягоды. Цвета, как у любимого платья матери… Мастер Нитлот и Индрис совещались вполголоса где-то совсем далеко — наверное, только вошли в рощу. От напряжения между нею и матерью воздух почти трещал и искрился; Уна с тоской вздохнула и прикрыла зеркало плащом.
— Ты действительно нуждаешься в этом, Уна?
Она вздрогнула: не верилось, что мать заговорила первой. Очередной куст без единой ягоды; и где бахвальски обещанное Индрис «полным-полно»?
— В листьях ежевики? Это для зелья. Индрис хочет научить меня…
— Нет, в этом вообще. В уроках этих проходимцев. В магии.
В мягком голосе матери не слышалось ни страха, ни отвращения — зато улавливался упрёк. Уна осторожно покосилась на неё.
— Они не проходимцы. Они не требуют ни денег, ни чего-то ещё.
— Вопрос не в деньгах, и ты это знаешь, дорогая, — мать подошла ближе и коснулась её локтя; Уну обдало приторностью роз и ванили. Дорогая?… — Я лишь хочу защитить тебя. Хочу, чтобы ты жила нормальной жизнью. Теперь, без отца и дяди… Я понимаю, как тебе нелегко, но, возможно, ты зря отдаляешься от меня? Девочка моя, я мечтала о любви и счастье для тебя. Не о зельях, птичьих костях и заклинаниях.
Что ж, видимо, придётся сейчас.
Индрис права: надо было уже давно.
— Но что, если всё это — часть меня? — Уна остановилась под осиной и опустила лампу — так, чтобы лицо осталось в тени. Сердце колотилось, совсем как в тот больной день, когда она получила зеркало. — Если я не могу без всего этого? Я родилась с этим, мама. Мне это нужно. Заклинания, и зелья, и птичьи кости… — Уна сглотнула — но горло было сухим, как гербарии, аккуратно составленные по заданию профессора Белми. — Прости, но это не изменить. Я ведьма.
— Какое ужасное слово, — сдавленно прошептала мать. Осиновый лист ласкал её круглую щёку, точно детская ладонь; наверняка он был мокрым, но она не замечала его. — Не зови себя так, прошу.
— Тогда ты не зови себя леди Тоури. А Индрис с мастером Нитлотом пусть не зовут себя Отражениями. А тётя Алисия — матерью двух детей, — Уна на миг прикрыла глаза. Она уже и не помнила, когда в последний раз позволяла себе говорить с матерью таким тоном. Вполне возможно — никогда: смелости хватало обычно лишь на мысленные жаркие речи или на безмолвный протест. Дядя Горо вёл себя иначе, и доставалось ему значительно больше. — Мы — те, кто мы есть, мама. Ни больше, ни меньше.