Осквернители (Тени пустыни - 1)
Шрифт:
Али Алескер недовольно изучал лицо Зуфара и наконец нарушил молчание:
– Вас везли рядом... вместе, и вы не догадались?
– Рядом... Вот откуда запах тления, - Зуфар провел руками по лицу в молитвенном жесте.
Али Алескер небрежно повторил жест, точно от мухи отмахнулся, и не без ехидства заметил:
– В одном чувале его... труп, в другом чувале вас - полутруп. Не догадались? Впрочем, не в этом суть. Все мы встретимся с разлучницей-потаскухой рано или поздно. Важно, что Овез Гельды дядя Джунаида или что-то вроде... Словом, родственник, а Джунаид еще не оставлял
– Стращаете?
– Я хочу одного: откровенности, господин чекист! Я желаю вам добра. Я не выдам вас Джунаиду. И потом, разве все, что здесь у нас, так плохо?
Он снова поглядел красноречиво на шелка, на ковры, на девушку в желтых шароварах, сидевшую в выжидательной позе у порога на резной табуреточке и похожую на полную соблазна резную статуэтку. Потом со вздохом добавил:
– Плоха и бессмысленна в этом мире только смерть. Жизнь прекрасна. Разве не так, господин большевик? А вы отводите глаза от такой красоты... тьфу-тьфу! А? Что скажете, господин чекист?
– Я живу в пустыне. Я гоняю стада. Я плаваю на барже. Плыву из Чарджоу десять - двадцать дней. На барже нельзя зажигать огонь. Плаваю зимой и летом - двадцать дней и ночей не чувствую тепла огня, не ем горячего. Я много видел: и жар, и холод. Ненавижу страх. Я хочу жить, а страх - брат трусости. В пустыне я видел и зверей и людей. Зверь лучше труса. Зверь в час смерти умирает молча, зверь помирает стоя. Трус умирает извиваясь. Трус словно раб. Зверь точно герой. Трус раболепствует перед жизнью. Зверь молчит, скалит зубы. Трус плачет, молит жизнь - "не уходи!", пока колесо арбы смерти не переломит ему поясницу.
– Ого! А знаете, такие, как вы, мне нравятся. Прекрасно! А теперь... пора спать.
Слово "спать" звучало после всего сказанного зловеще, но молодость взяла верх. Не столько из озорства, сколько из-за того, что он уже давно ничего не ел, Зуфар сказал:
– Я голоден! У вас говорят: приветливость ценнее еды... Но я голоден. Вы, господин Али, хотите показать себя господином гостеприимства, а не дадите человеку и куска черствой лепешки. Извините!
Схватившись за свой толстый живот, Али Алескер захохотал:
– Вах, душа моя, какое упущение старого рассеянного Али! Ах, тьфу-тьфу!.. Посредством колдовства я лишил вас свободы, но в силах моего колдовства перенести вас в рай. А ну, красавица, живо на кухню. Принеси нам поесть.
Желтые шаровары мелькнули в дверях.
– Скажите, мой юный философ, - проговорил вкрадчиво Али Алескер, пока девушка бегала на кухню, - а зверь... э-э... в пустыне тоже заказывает себе ужин перед тем... эх... тьфу-тьфу, когда собирается умирать?.. Прелестно... Ого, мы вместе сделаем с вами еще немало дел.
Но Зуфар не ответил. Он с жадностью накинулся на блюдо с кебабом, принесенное прислужницей в желтых шароварах. Ему казалось одно важным и необходимым - наесться. А тогда уж, набравшись сил, он готов встретиться лицом к лицу с кем угодно, даже с самим Джунаид-ханом.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Британия!..
Ты слабому на грудь ногой ступила,
Восстанет
Ты ненависть народа заслужила,
И ненависть его тебя убьет!
В и л ь ф р и д Б л а н т, 1899
Ветры...
Надоедливые, невыносимые ветры. Они доводят до сумасшествия. Они дуют днем и ночью, летом и зимой. Даже неприхотливая колючка и та вся скручивается под ветром. А уж о деревьях и говорить не приходится: их гнет, перекручивает, комкает. И кто их знает, как умудряются они цепляться за скудную солонцеватую землю.
Скорченный, скрюченный собиратель соли теймуриец говорил всегда о себе, шамкая перекошенным беззубым ртом:
– Я сын песка и ветра.
Согбенный, но крепко сбитый, с ощипанной ястребиной шеей, он хранил всегда суровую важность сына пустыни. Достойный он был старик, с аристократическим, полным пышного высокомерия именем.
Тадж-э-Давлят-э-Мухтар-э-Шах Осиёхо звали его, что значило примерно Корона Благородного Государства, Царь Мельниц, хотя положение в обществе теймуриец занимал более чем скромное: он добывал соль и размалывал ее на мельнице. Удивление вызывала эта мельница. Высокая стенка из грубо отесанных камней, обращенная в сторону господствующих ветров, имела узкую щель. Против нее размещалась деревянная ось с лопастями из плетенок. Ветер, врываясь с силой сквозь щель, крутил ось и жернова... Вот и все нехитрое сооружение... Но мельница та была собственностью теймурийца, и он был хозяин. Наибольшее удовлетворение доставляло старику, когда его величали полностью, а особенно если приставляли к имени - Царь Мельниц. Когда-то так прозвал старика начальник Хафского уезда, большой шутник.
Впрочем, какой же Тадж-э-Давлят-э-Мухтар-э-Шах Осиёхо старик? Круглые совиные глаза его блестели совсем молодо. Ему едва ли исполнилось лет сорок. Сколько ему точно, он не знал. На вопрос, когда он родился, Царь Мельниц отвечал: "Когда шах Каджор на трон садился, я уже взрослым был. А что значит взрослым? Ослов гонял в Мешхед".
– Я сын песка и ветра, - хихикал он, и по лицу его разбегались сеткой морщины.
– Ветер мне иссушил кожу, песок съел жир, а английские сахибы выкрошили зубы. Молоты-кулаки у английских сахибов.
Он приковылял поближе и шепотом спросил Гуляма:
– Извини, горбан, не бей меня. Твоя жена из инглизов? Я служил носильщиком в войске инглизов. Я знаю, как дерутся офицеры-инглизы. Ты, я вижу, афганец, а жена у тебя не афганка, не персиянка... Не сердись... Я хотел сказать тебе одну вещь, а вдруг она рассердится...
– Она не англичанка, - сухо сказал Гулям.
Ветер утомил его ум и тело. Он устал, как только может устать человек, и физически и духовно. Хафский ветер изнурил его. Болтовня мельника надоела до отвращения. Ужасно претили фамильярность, панибратство. На Востоке каждый должен знать свое место. "Если всякий сброд ни о чем не помышляет, кроме куска лаваша, он есть сброд". Беззубому калеке с его пышным именем следовало понимать, какое неизмеримое расстояние отделяет его, полунищего персидского мельника, от Закира Карима Гуляма, полномочного афганского векиля.