От слов к телу
Шрифт:
Подспудный словесный движитель легко укладывается в управленческую схему. Разумеется, всем руководит мост-понт — коромысло весов. Гармонический баланс возможен, пока две половины единицы живы, пока они вместе. Рабыня ставит в укор жрецу чрезмерную жестокость: «Любезным сделав яд у ртов, / Ты к гробам бросил мост цветов». Плясунья (пуант) упрекает и дразнит жреца-понтифика, он ее убивает. Мост разрушен, море-понт обрушивает местьна город-мiсто.
В
Конструктивный трафарет с интересующими нас вариативными сочетаниями выявляется построчно в сюжете. Пришедшие в квартиру с обыском матросы иначе как «море!» (или «годок!») друг к другу не обращаются («Эй, море, налетай! Налетай орлом!»). Учинив самосуд, они велят «белому» юноше раздеться перед расстрелом: «Штаны долой / И все долой! / И поворачивайся, не спи — / Заснуть успеешь. Сейчас заснешь, не просыпаясь!» О своем одеянии они тоже не забывают («Штаны у меня широки…»), а затем уж совсем подробно живописуют:
Убийцы святые! В рубахах белых вы, Синея полосатым морем, В штанах широких и тупых внизу и черных, И синими крылами на отлете, за гордой непослушной шеей, Похожими на зыбь морскую и прибой, На ветер моря голубой, И черной ласточки полетом над затылком, Над надписью знакомой, судна именем, О, говор родины морской, плавучей крепости, И имя государства воли! Шатия-братия, Бродяги морские!Отсюда мы узнаем символическое имя их судна — «Россия». Моряки трижды заказывают собственную погибель. Первый раз, когда жаждут устроить попойку на месте расстрела: «Будет пир, как надо. // Да чтоб живей…» Это провидческое приближение той пиротехники, в огне которой они погибнут. Второй суицид матросский вожак пытается спровоцировать, вызывая на дуэль изображение на иконе, обращаясь к Богу, лучи из глаз которого мыслятся ему выстрелами. Символика третьей смерти крылась в разбитом о мостовую рояле:
Друзья, в окно Все это барахло — Ему здесь быть негоже. И сделаем здесь море. Чтоб волны на просторе. <…> А эту рухлядь. Этот ящик, где воет цуцик, На мостовую За окно!По Хлебникову, в 1921 году наступил переворот переворота. Братоубийственная война привела к проигрышу и белых и красных, монета игры в «орлянку» легла на ребро, «орел» и «решка» стали крестами-точками (point) на погостах:
ПеромВ финале поэмы старуха-мать (Россия) поджигает жилище, и в огне гибнут все, и хозяева и непрошеные гости — пришельцы с корабля, плавучего дома «Россия». Все мосты и корабли сожжены. Матросы («море»-понт) в брюках клёш (нем. Br"ucke — «мост») сгорают после того, как выбросили на мостовую рояль. Поющий инструмент они именуют «барахлом» и «рухлядью» (нем. Mist). После чего главарь морского дозора обращается к смотрящим на него с иконы глазам, с просьбой покарать его:
Хочу убитым пасть на месте, Чтоб пал огонь смертельный Из красного угла.Настойчиво, семь раз, в тексте произносится анаграмма «моста» — глагол «смотреть»; поэма могла бы числиться «Ночным смотром». Важность точки зрения («нужно сеять очи!») заложена в сомнительности названия («очи ночи»). Редактор текста (если бы Хлебников таковых подпускал к своим наволочкам) сразу и несомненно выявил бы, что гневные события расстрелов, попоек и пожаров происходят в поэме днем.
Перейдем сразу к Мандельштаму — к его стихотворению «Феодосия» (1919–1920), «где вывеска, изображая брюки, / Дает понятье нам о человеке». Обобщенный вывод, на который указует наивная картинка, столь же примитивен, как она сама: брюки попросту символ того, что данный человек — мужеского пола. А вот стихотворение вовсе не простодушно говорит о зрении, рисующем воздушные мосты и города неосуществленных мечтаний. Имя «Феодосии» означает, что она дарована Богом, и все в ней наглядно дугообразно, все происходит как бы под вывеской «Bogen» — дуги (включая брюки — мост). Город — Micro окружают холмы и покатые горы, на волнах моря — понта качаются «лодочки — гамаки», в порту бродят «горбоносых странников фигурки», а по вечерам на улицах «пиликают, согнувшись, музыканты». Завершает эту выгнуто-вогнутую феерию еще одна реклама: «И месмерический утюг — явленье / Небесных прачек — тяжести улыбка».
Но есть в стихотворении о Феодосии еще один скрытый символ «дуги», который необходим для понимания загадочного любовного стихотворения, где «мост» наличествует в первом же слове, но остается невидимым из-за всеобщей приверженности к правилам правописания:
Мастерица виноватых взоров, Маленьких держательница плеч, Усмирен мужской опасный норов, Не звучит утопленница-речь. Ходят рыбы, рдея плавниками, Раздувая жабры: на, возьми! Их, бесшумно охающих ртами, Полухлебом плоти накорми. Мы не рыбы красно-золотые, Наш обычай сестринский таков: В теплом теле ребрышки худые И напрасный влажный блеск зрачков. Маком бровки мечен путь опасный. Что же мне, как янычару, люб Этот крошечный, летуче-красный, Этот жалкий полумесяц губ?.. Не серчай, турчанка дорогая: Я с тобой в глухой мешок зашьюсь, Твои речи темные глотая, За тебя кривой воды напьюсь. Наша нежность — гибнущим подмога, Надо смерть предупредить — уснуть. Я стою у твердого порога. Уходи, уйди, еще побудь.