От слов к телу
Шрифт:
Очерченная «закрытость/открытость» домика изоморфна парадоксальному статусу и репутации самой Коломны — патриархального лимитрофа, расположенного, однако, практически в центре столицы и пронизанного импульсами ее жизни. Отсылая за более развернутыми соображениями по этому поводу к статье, упомянутой в сноске 1 [403] , здесь ограничимся единственным примером: вплоть до XXVII строфы ДвК не содержит ни одного дополнительного топонима в качестве указания на то, что действие происходит в Петербурге. Иными словами (если оставлять в стороне тот факт, что к моменту публикации поэмы Пушкин давно воспринимался как столичный житель), читатели, которые сразу не опознавали заглавие как специфически петербургскую реалию с сопутствующим ей шлейфом ассоциаций, вообще могли до поры до времени считать, что речь идет о старинном уездном городе Московской губернии. На этот эффект работает и входящая в ассоциативный ореол петербургской Коломны провинциальность: «Ночь над мирною Коломной Тиха отменно»; «люблю летать <…> в Коломну, к Покрову — и в воскресенье Там слушать русское богослуженье». Размытость снимается постепенно: отчасти рассказом о графине, прихожанке Покровской церкви, затем — ремаркой о гвардейцах, ездивших мимо домика, и наконец — упоминанием о кладбище на Охте.
403
В
С проницаемостью двух локусов, домика и Коломны [404] , корреспондирует визуальный (если не вуайеристский) аспект прогулок рассказчика по этой части города. В поэме они располагаются на двух уровнях: в довольно далеком прошлом («…тому лет восемь») и в прошлом совсем недавнем («дни три тому»). Необратимые перемены, которые рассказчик с горечью обнаруживает при новом посещении («на высокий дом Смотрел я косо» и т. д.), обрамляют и отчасти окрашивают повествование о давнишних событиях, в свою очередь насыщенное разнообразной визуальностью: «вижу как теперь Светелку, три окна, крыльцо и дверь»; «старушка (я стократ видал точь-в-точь В картинах Рембрандта такие лица) Носила чепчик и очки»; «глаза и брови <Параши> — темные как ночь»; «Бледная Диана Глядела долго девушке в окно»; «Бывало, грешен! Все гляжу направо»; «Порой графиня на нее небрежно Бросала важный взор свой»; «…сквозь надменность эту я читал Иную повесть» и проч.
404
По наблюдениям Ричарда Тарускина, этот момент тонко уловлен в опере Стравинского «Мавра» (1922; либретто Б. Кохно), где художественная целостность создается за счет когерентно функционирующих отсылок к мелосу Глинки, Даргомыжского и Чайковского и его преломлению в эклектической стихии романса. Партитура «Мавры» создает впечатление, что опера идет под музыку военного, т. е. духового оркестра, играющего где-то на улице, на бульваре или в саду — словом, за окнами домика в Коломне. Струнные инструменты сведены в ней к celli bassi как фундаменту (вместе с трубой etc.) и к двум солирующим скрипкам (violino I, violino II), альту (viola), выступающим лишь изредка среди сплошь «духового» колорита. Так, валторны аккордами сопровождают пение — в первой же песне Параши — и часто выполняют в центральном регистре функции струнных. Труба ведет ритурнель перед лирическим романсом кухарки-гусара. Вообще, инструментальные интонации садов, площадей и улиц казарменного и плац-парадного Петербурга в оркестровом сопровождении противопоставлены вокальным интонациям сентиментального романса, мещанской песни и бытовой речи. См.: Taruskin R. Stravinsky and the Russian Traditions: A Biography of the Works Through Mavra. Berkeley; Los Angeles, 1996. Vol. II. P. 1537 passim.
В ДвК, «повести, писанной октавами» [405] , бытовой анекдот сложным образом развернут в целую историю. В одном из ранних пушкинских текстов — стихотворении «От всенощной, вечор, идя домой…», условно датируемом 1814–1817 гг., потенциальная история аналогичного типа, напротив, сжата до бытовой сценки. Любопытно, впрочем, что эта сценка отражает реальную ситуацию, увиденную автором: а) «с товарищем вдвоем»; б) «перед вечерком»; в) «зеркальным», по сравнению с ДвК, манером — из окна. При этом здание, в котором находились наблюдатели, сочетает признаки «имперскости», «парадности» и, одновременно, камерности; само же окно обращено к мирной, непритязательной (и концентрирующейся вокруг церкви) повседневности лимитрофного образования. Мельчайшее, на сторонний взгляд, происшествие из этого быта для его участниц (старушки и молодой девушки) полно значения и переживается ими в высшей степени эмоционально, чем и притягивает внимание зрителя (-ей). Увиденное изложено в 16 строках пятистопного ямба (ср. октавы поэмы), причем две последних строки представляют собой изящно сформулированный афоризм-«нравоучение», как чеканностью, так и скабрезностью значительно превосходящий «мораль» заключительной строфы ДвК Вот как вспоминал об обстоятельствах создания этого стихотворения И. И. Пущин:
405
Формулировка Пушкина из письма к П. А. Плетневу от 9 декабря 1830 г.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна [406] . Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среда болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами:
От всенощной, вечор, идя домой, Антипьевна с Марфушкою бранилась; Антипьевна отменно горячилась. «Постой, — кричит, — управлюсь я с тобой! Ты думаешь, что я забыла Ту ночь, когда, забравшись в уголок, Ты с крестником Ванюшею шалила? Постой — о всем узнает муженек!» — «Тебе ль грозить, — Марфушка отвечает, — Ванюша что? Ведь он еще дитя; А сват Трофим, который у тебя И день и ночь? Весь город это знает. Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна, Словами ж всякого, пожалуй, разобидишь. В чужой… соломинку ты видишь, А у себя не видишь и бревна» [407] .406
Из окна библиотеки Лицея (под это учебное заведение, напомним, был отдан т. н. Новый флигель Екатерининского дворца в Царском Селе, выстроенный в 1788–1792 гг. для великих княжон, дочерей цесаревича Павла Петровича) хорошо видно крыльцо Знаменской церкви.
407
Пущин И. И. Записки о Пущине. Письма. М., 1989. С. 49.
Прямых резонов считать этот текст своего рода предварительной зарисовкой к ДвК, вероятно, нет. Бесспорное созвучие собственных имен: Марфушка/Маврушка осложнено существенной разностью коннотаций каждого из них [408] ; погружение в сферу «низкого» городского быта с соответствующими персонажами и речевым обиходом (впрочем, интересна параллель в типе именования: «крестник Ванюша», «сват Трофим» — «покойница Феклуша»,
408
Впрочем, М. И. Шапир полагал подобное созвучие («работница» Марфутка / «кухарка» Маврушка) дополнительным аргументом в пользу своей гипотезы о зависимости фабулы ДвК от «непечатной простонародной сказки» (см.: Шапир М. И. Пушкин и русские «заветные» сказки (о фольклорных истоках фабулы «Домика в Коломне») // Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования. М., 2001. С. 202–203).
Дикая парабола соединяла Парнока с парадными анфиладами истории и музыки.
— Выведут тебя когда-нибудь, Парнок, <…> возьмут под руки и фьюить <…> неизвестно откуда, — но выведут, ославят, осрамят…
409
Сердечная благодарность Т. В. Цивьян и Г. А. Левинтону за ценные советы и замечания. Оговорюсь, что, вопреки пожеланиям Георгия Ахилловича, я опустила часть контекстных перекличек и игнорировала полиреферентность разбираемых пассажей, пожертвовав многозначностью текста ради внятности отдельного сюжета.
410
Мандельштам О. Э. Собр. соч.: В 4 т. М., 1993. Т. 2. С. 470–471 (далее ссылки на это издание — в тексте с указанием тома и страницы).
В «Египетской марке» упомянуты две картины, связанные с именем Джорджоне: «Концерт» в Палаццо Питт (Флоренция) и «Юдифь» (Эрмитаж, Санкт-Петербург). Сравнение с первой из них образует финальный пуант III главы:
И я бы роздал девушкам вместо утюгов скрипки Страдивария, легкие, как скворешни, и дал бы им по длинному свитку рукописных нот. Все это вместе просится на плафон. Ряса в облаках пара сойдет за сутану дирижирующего аббата. Шесть круглых ртов раскроются не дырками бубликов с Петербургской стороны, а удивленными кружочками «Концерта в Палаццо Питти» (II, 475).
Вторая картина появляется в V главе, во фразе, вынесенной в отдельный абзац и не имеющей очевидной связи с общим сюжетом:
Юдифь Джорджоне улизнула от евнухов Эрмитажа (II, 482).
В настоящей заметке мы попытаемся реконструировать возможные смыслы этих упоминаний.
Хорошо известно, что «Египетская марка» впитала в себя массу мотивов из более ранних произведений Мандельштама, в число которых входит и очерк «Мазеса да Винчи» из повести «Феодосия» (опубл. 1925). Среди мотивов, связывающих эти тексты, упомянем гремящий по пустынной улице экипаж (ср. II, 400 и II, 482–483), большую стирку и глажку, описание которых включает метафорику военных кораблей (ср. II, 400 и II, 474), и, наконец, принадлежащие главным героям изысканные рубашки и шевиотовые визитки. Одинаковые предметы одежды подчеркивают типологическое родство центральных персонажей: двух чуждых новому миру «маленьких людей», Мазесы и Парнока, кровно связанных с еврейской традицией, но идентифицирующих себя с европейской культурой, одним из символов которой для них и является их одежда.
Художник Мазеса выбрал великого флорентийца своим духовным «восприемником» (II, 401), в подражание ему составил свой псевдоним и обустроил мастерскую [411] . Несмотря на немалую иронию, вложенную в образ Мазесы, Мандельштам отчасти подтверждает справедливость его притязаний, сравнивая Феодосию с родным городом Леонардо:
Чтобы понять, чем была Феодосия при Деникине-Врангеле, нужно знать, чем была она раньше. У города был заскок — делать вид, что ничего не переменилось, а осталось совсем, совсем по-старому. В старину же город походил не на Геную, гнездо военно-торговых хищников, а скорей на нежную Флоренцию. В обсерватории, у начальника Сарандинаки, не только записывали погоду и чертили изотермы, но собирались еженедельно слушать драмы и стихи как самого Сарандинаки, так и других жителей города. Сам полицмейстер однажды написал драму. Директор Азовского банка — Мабо был более известен как поэт. <…> Спору нет — мы должны быть благодарны Врангелю за то, что он дал нам подышать чистейшим воздухом разбойничьей средиземной республики шестнадцатого века. Но аттической Феодосии нелегко было приспособиться к суровому закону крымских пиратов (II, 395).
411
Хотя главным прототипом Мазесы послужил феодосийский художник Мозессо — Моисей Гуревич (см. комментарии П. Нерлера в: Мандельштам О. Э. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 404), в его портрете есть следы и «ренессансной личности» М. Волошина.
В этом фрагменте хорошо видна механика сдвига во времени и пространстве, заложенная в мандельштамовской концепции исторических повторений. В действительности Феодосия тесно связана именно с Генуей: в XIII–XV вв. она была форпостом Генуэзской республики в Северном Причерноморье; семьи генуэзского происхождения жили в ней и в начале XX в., однако Мандельштам отрицает преемственность, диктуемую исторической логикой, ради тождества высшего порядка.
Сопоставляя «Мазесу да Винчи» и «Египетскую марку», мы видим двух родственных героев, метонимически представленных одними и теми же предметами одежды, и двух художников, сравнение которых является общим местом в истории живописи (ср.: «Еще Вазари приписывал Джорджоне то значение для Венеции, которое Леонардо имел для Флоренции» [412] ; «Что Леонардо сделал для всего света, то сделал Джорджоне для Венеции» и т. п. [413] ). Достраивая «пропорцию», мы можем предположить, что Парнок и Джорджоне объединены такой же связью, что и Мазеса с Леонардо. Черновики «Египетской марки» подтверждают эту гипотезу:
412
Бенуа А. Н. История живописи. СПб., 1912. (на самом деле: 1913). Т. 2. С. 363. Ср. также: «Роль Винчи для Венеции сыграл Джорджоне (1478–1510), и странное дело, такая же „волшебная“ таинственность окружает и этого художника. Личность Джорджоне, впрочем, еще менее выяснена, нежели личность Леонардо, оставившего по себе многочисленные литературные труды. „Венецианский же Леонардо“ совершенная загадка». — Бенуа А. Н. Путеводитель по Императорскому Эрмитажу. СПб., 1912. С. 48.
413
Мутер Р. История живописи от средних веков до наших дней. М., [1913]. С. 198.