От слов к телу
Шрифт:
22 декабря 1943 г. Твардовский пишет Г. Маленкову (в то время секретарю ЦК ВКП(б), ведавшему культурой): «На „Теркина“ пала тень неизвестного, но столь авторитетного осуждения, что он был вдруг запрещен к передаче по радио, вычеркнут из планов Воениздата, и журналы, обращаясь ко мне за стихами, стали просить „что-нибудь не из Теркина“. Редактор фронтовой газеты, где я работаю и где Теркин печатался по мере написания новых глав, попросту сказал мне: „Кончай!“» [808]
808
Твардовский А. Т. «Я в свою ходил атаку…». С. 215.
В это же время Твардовский (написав «Легенду о Москве», прославляющую Сталина) начинает писать антисталинскую поэму «Теркин на том свете».
Примечательна запись от 9 апреля 1944 г.: «Может быть, еще до конца войны напишу для себя „Теркина на том свете“». Примечательны именно выделенные нами слова — поэт уже допускает возможность и вынужденность непечатной работы — практически антисталинской.
Твардовский уже достиг своей главной цели — стал народным поэтом. Теперь он может откликаться на те призывы своего творческого инстинкта, которые не влезают в установленные государством рамки.
В 1944 году М. И. Твардовская борется одна с редакторами Воениздата, которые, по ее словам в письмах к нему, лучшее выбрасывают из глав.
Твардовский в депрессии, писать под прессом ему все труднее.
Осенью 1944 года идет работа над новой поэмой — «Дом у дороги», где со всей силой должна сказаться трагедия войны. Но работа быстро сменяется нерабочим настроением. «Теркин» не закончен. Работа над новой поэмой затухает.
Только в конце января — феврале 1945 года он возвратится к работе над «Теркиным» — и новая глава открывается потрясающими для подцензурной литературы, нигде более в поэзии советских лет не встречающимися жесткими реалиями времени — действиями наступающей, с боями вступившей наконец в Германию армии; к тому же это вообще поразительные по поэтической силе строки:
По дороге на Берлин Вьется серый пух перин. Провода угасших линий, Ветки вымокшие лип Пух перин повил, как иней, По бортам машин налип. И колеса пушек, кухонь Грязь и снег мешают с пухом. И ложится на шинель С пухом мокрая метель…Любой фронтовик, дошедший до Германии, с ходу узнавал эту причудливую для непосвященных деталь чужеземного ландшафта поверженной страны… А именно им в первую очередь — еще воюющим солдатам, шедшим по бетонным, не пружинящим, как наш асфальт, под сапогом пехотинца, а отбивающим ему подошвы ног дорогам Германии [809] , адресовал свою поэму Твардовский — поистине поверх барьеров. Мысль его проста: он хотел, чтобы солдаты увидели — он пишет правду.
809
Рассказывал также мой отец по личным впечатлениям. С школьных лет помню и другой из очень скупых его рассказов: «Когда перешли границу, вошли в Польшу — бойцы были на пределе, хотели все крушить: многие уже знали о гибели близких, о сожженных домах… Командиры уговаривали — „Держитесь, ребята — подождите до Германии!..“ Вошли — все дома пустые…Мирное население бежало: знали уже, что делала в России их армия… Солдаты не знали, как найти выход ярости, — били стекла, хрусталь, зеркала, вспарывали во всех пустых домах штыками перины… Мы шли — повсюду летел пух…»
Как удалось советскую элиту (начиная со Сталина, будто бы вписавшего Твардовского своей рукой в список Сталинских премий первой степени) заставить принять несоветскую, в общем-то, поэму?
Мое объяснение выглядит странно, но я уверена в его надежности.
В «Василии Теркине» обилие изображения движений, блестяще, в зримых деталях, переданных словесно:
Сам пилу берет: — А ну-ка… И в руках его пила Точно поднятая щука, Острой спинкой повела… —вытесняет идеологизированный плоский образ мира. Сверкающая предметность делает мир стереоскопичным.
Можно было сказать и по-другому — сосредоточившись на вещественном, зрительном облике мира, автор «книги про бойца» загоняет идеологию вглубь, не разрушая ее.
Второе свойство поэмы — раскрепощенность жестов людей, совершенно не свойственная предвоенной, предшествующей «Теркину» поэзии и прозе, где жесты в основном сведены к минимуму невыразительных телодвижений. В огромном разнообразии энергичных жестов в поэме — телесная освобожденность человека, обещающая свободу духовную:
…И сам с испугу Теркин немцу дал леща, Так что собственную руку Чуть не вынес из плеча.Список этих жестов огромен. В пределах данной работы мы его сознательно опускаем. Обратим лишь внимание на одно из тех энергичных слов-жестов, о которых Ю. Цивьян справедливо пишет, что они «неизменно нацелены на партнера. Как не бывает театра одного актера, так и термин-дуплет „слово-жест“ неизменно подразумевает двоих» [810] . Таково, например, у Твардовского одно из выразительнейших русских междометных слов, которым он заменяет возможное многословное объяснение самочувствия армии, отступавшей по своей стране под натиском противника до Волги:
810
Цивьян Ю. На подступах к карпалистике: Движение и жест в литературе, искусстве и кино. М., 2010. С. 35.
И еще одно, едва ли не самое важное.
Твардовский подавил сопротивление официоза всех уровней, просто-напросто затопив его стихией живого русского языка.
Давно вытесненный языком официозным, советским на задворки жизни общества, отброшенный к печке, к сугубо домашнему обиходу [811] , живой русский язык продемонстрировал под пером поэта свое ни с чем не сравнимое могущество. В поэме, печатавшейся всю войну в газетах, поэт легализовал живую народную речь (недаром именно на страницах «Василия Теркина» Твардовский начал — первым — свою ревизию советизмов). Хорошо известно, что, подобно «Горю от ума», весь «Теркин» разошелся на пословицы. Язык поэмы победил советскую речь — и потенциальные советские оценки ее самоё.
811
Об этих явлениях огромного масштаба см. в нашей работе «Язык распавшейся цивилизации: Материалы к теме» (Чудакова М. Новые работы: 2003–2006. М., 2007. С. 234–348).
21 декабря 1949 года Твардовский читает на торжественном заседании в Большом театре плод коллективного творчества — Суркова, Грибачева, Исаковского и его самого — «Слово советских писателей к товарищу Сталину».
Говорят, что Сталин слушал внимательно и с удовольствием.
Говорят, что именно после этого Твардовский был назначен в 1950 году главным редактором «Нового мира» (но после чего-то — не обязательно, как известно, по причине чего-то), а Симонов переведен в редакторы «Литгазеты».
Важнейшая черта жизни целого ряда литераторов советского времени — пропасть между творчеством и некоторыми фактами жизнеповедения, неровность (с сегодняшней точки зрения) самого жизнеповедения — сказалась в жизни Твардовского, как и в жизни Пастернака (его письмо Фадееву от 13 марта 1953 года с выражением скорби по Сталину — скорби, никак не вмещающейся в представление об авторе уже практически написанного «Доктора Живаго») — хотя и были они людьми разных поколений, и в жизни О. Берггольц и М. Булгакова, и многих других.