Открыватели дорог
Шрифт:
На выходе из села Филипп остановился, чтобы в последний раз оглядеть его. Он уже знал, что никогда не вернется сюда. Разве только исполнив все свои желания… И, утешая мать, что разлука ненадолго, он лгал ей, и мать знала, что он лжет. И вот он стоял на пороге своей новой жизни.
Тихий голос достиг слуха:
— Филя!
Он шагнул вперед. Почти сливаясь со стеной, стоял Семен. Увидев, что Филипп приближается, Семен шагнул к дороге. Даже близорукий Филипп заметил, как изменилось его лицо: опять стало злым, жестким.
— Не боишься? — вдруг спросил он.
— Чего же мне бояться? — просто ответил Филипп.
— А вот, что тогда хотел драться?
— Глупости это, Семен. Уезжаю я, у тебя на дороге не стою.
— Стоишь, Филька, ох стоишь! — вдруг крикнул Семен. — Думаешь, можно тебе не завидовать, а я завидую! Завидую тебе!
Филипп отступил. Он подумал: может быть, и в самом деле бывший его друг полезет драться? Но ему стало жаль этого хорошего парня, который злит сам себя неизвестно из-за чего, мучает свою душу. Филипп протянул руку и примирительно сказал:
— Давай, Семен, попрощаемся по-хорошему. И скажу я тебе одно: если мне что удастся, я тебе напишу. Все равно тебе здесь не жизнь.
— Не жизнь, — серьезно ответил Семен. Потом подозрительно взглянул на Филиппа: — А ты меня не жалей, мне твоя жалость не нужна!
— Тогда все, — сказал Филипп и шагнул вперед. Он прошел несколько шагов и услышал за спиной прерывистый шепот:
— Куда пойдешь?
Филипп обернулся, помолчал, вспомнил детство и мечты, тихо ответил:
— На Пушечный.
Что-то заклокотало в горле у Семена, но он справился, так же тихо сказал:
— Понятно… Далеко шагнуть думаешь? Ничего, все равно догоню! Так и знай. Считай, что за мной осталось.
— Ты о чем?
— А все о том же. Баш на баш бились? Вот и считай — должок за мной.
Странная жалость охватила Филиппа. Он порывисто протянул руку:
— Прощай, Семен, я тебя ждать буду.
— Где? — смутившись, спросил Семен.
— Там! — Филипп махнул рукой туда, вдаль, в неизвестность, которая звала его.
— Непонятно ты говоришь, — сказал Семен, но принял руку, тряхнул ее, вдруг притянул Филиппа к себе, поцеловал обветренными губами. Потом оттолкнул и сказал: — Ну, уходи, а то опять злиться буду.
Филипп шагнул вперед, покачнулся, ища тот темп, какой необходим при начале долгого пути, выровнялся и пошел не оглядываясь. И Семен еще долго стоял у крайней избы и смотрел ему вслед, как утекала в неизвестность скрипучая зимняя дорога, слушал странный резкий треск промороженных деревьев, следил, как скрывается вдалеке окутанная облаком морозного тумана неуклюжая длинная фигура Филиппа. Это кончилась юность, начиналась суровая мужская жизнь…
4
И вот Филипп вступил за ворота завода. Торопясь в будущее, он стал комсомольцем.
Его приняли в цех крупного проката, но, перед тем как оформить, послали на медицинскую комиссию. И тут выяснилось, что ему придется носить очки.
Он на всю жизнь запомнил ощущение от этих своих очков. Мир, который при его близорукости казался округленным, вдруг приобрел резкость, все линии стали острыми, углы — грубыми, ломаными, даже ступеньки приобрели излишнюю прямоту, они, кажется, бросались под ноги, и Филипп первое время спускался по лестницам медленно, как будто боялся, что ступенька вырвется из-под ног.
Тогда же он написал первое письмо в деревню. В этом письме, предназначенном собственно для Семена, хотя оно и было адресовано матери, Филипп описывал самыми лучшими словами, какие он знал, свое приближение к мечте. Потом он пожалел об этом письме.
Да, он видел стволы тяжеловесных гаубиц и коротких мортир, да, он видел погрузку в вагоны этих стволов, он сам катал тяжелые броневые плиты для орудийных щитов, но разве стал он ближе к тайне рождения орудия? Ничего похожего с ним не произошло. И как бы он ни стремился понять эту тайну, его словно отталкивали от нее, и он оставался таким же мальчишкой, каким был, когда выдумывал эти свои пушки, которые стреляли дальше, чем знаменитая пушка, стрелявшая на Луну, только уставал теперь сильнее. Хорошо было этому самому Жюлю Верну сочинять свои книжки: он не испытывал этого адского утомления и жары, которые изнуряли Филиппа. И все равно он не знал, как делается пушка!
Два следующих года он провел в цехах завода, постепенно проникая все ближе к цеху отделки. Теперь он участвовал в создании орудия; он стоял в механическом цехе за огромным токарным станком и обтачивал поверхность ствола; он видел все процессы: литье, сверление, подгонку калибра; он принимал участие в сборке множества частей, из которых потом возникало орудие; все узнал он и тогда лишь понял, что не здесь рождается орудие. Завод делает только то, что придумает конструктор, да и конструкторы за эти годы ничего не выдумывали, по-прежнему выпускали трехдюймовки, какие Филипп видел в гражданскую войну, крупнокалиберные осадные орудия, легкую полевую артиллерию. Где же те орудия, о которых мечтал юноша? Новые, необычайные! Где новые способы их производства? Он теперь иногда присутствовал при отстрелке пушек и знал, что многие из них не выдерживают первого выстрела; теперь он понимал, что никакое орудие не вечно, а ему хотелось создать орудия, которые будут стрелять до тех пор, пока не исчезнет надобность в них.
К концу второго года он понял достаточно ясно, каким путем ему следует идти, и подал заявление в райком комсомола, чтобы его отправили на учебу. И вот он получил извещение о том, что направляется на рабфак.
Он простился с заводом, с друзьями и, посвистывая, укладывал свои скромные пожитки в плетеную корзину, которую ему подарила хозяйка. До сих пор он перетаскивал свое добро в материнском мешке, в том самом с которым начал новую жизнь. Он укладывал материнское полотенце с петушками, думал о доме, о Семене. Вот кому бы он с радостью рассказал о своих надеждах, но Семен не ответил на его письмо; должно быть, прежняя гордость не позволила ему вспомнить о бывшем друге. Хозяйка, старая вдова погибшего на заводе от взрыва орудия пушкаря, пекла Филиппу подорожники. На этот раз пирог был с рыбой: вдова хотела, чтобы ее постоялец уходил в жизнь по правилам, приличным для настоящего рабочего. Кто-то вошел в комнату, постучал сапогами в угол, тяжело прошел на середину, спросил:
— Ершов не здесь проживает?
Филипп оглянулся, широко раскрыл глаза, откинул крышку корзины, шагнул вперед:
— Семен?!
— Он и есть, — как-то принужденно отозвался Семен Мусаев. — Али не знаток для тебя?
— Нет, узнал…
— Вроде не рад? — с усмешкой спросил Семен, скидывая с плеч тяжелый мешок, снимая рваную свитку из домашнего холста.
Хозяйка со страхом смотрела на оборванца.
Семен наигранно рассмеялся, спросил: