Открывая глаза
Шрифт:
– Я видела ее в октябре, она очень страдала… Ей пришлось переехать, чтобы…
– О, я знаю, эти вымышленные долги… Да, не смотрите так удивленно, Виктор никому не был должен. Надо бы ее навестить… – после слов Уолтера, Ханне стало вдруг как-то не по себе. Нотка отвращения возникла в её сердце к этому человеку. Но забыв об этом на время, девушка спросила:
– Из всего следует, что ваш друг не попадал под поезд.
– Видимо, нет; я видел его тело и могу сказать, что после встречи с поездами тело человека не могло так хорошо сохраниться, а он был в целости, хотя сильно покалечен.
– А как же версия о том, что он был пьян? Его внучка, насколько я поняла, даже не знает, что он много пил.
– Она и не может ничего знать, при ней Виктор не пил никогда. Почти всегда компанию ему составлял я. Можно сказать, что мой дом был единственным местом, где Виктор позволял себе вести близкую дружбу со спиртным. А, напивавшись, он всегда оставался у меня, отсыпаться. Поэтому исключено, чтобы Лонгман был пьян в момент смерти. Тем более, пил он не так много, как прозвучало в вашем голосе.
– Ну, хорошо, а как же его тело, никто, кроме вас, не видел его после смерти?
– Вы знаете, нет. Я был на опознании первым, мне удалось посмотреть на беднягу, остальным же строго запретили это делать, сославшись на то, что его тело покалечено настолько, что никто его не сможет опознать, что это ужасная картина, а во время похорон Виктор был полностью накрыт. Но мне кажется, кто-то прилично заплатил врачам, чтобы они не показывали тело старика ни его внучке, ни его друзьям. А мне просто повезло, я успел приехать в морг до этого.
– Но что же Сэдди, неужели она не настояла на том, чтобы последний раз посмотреть на родственника?
Уолтер лишь пожал плечами.
– Могу предположить, потеря её настолько сломила, что она просто не пережила бы, увидев картину, которую ей описали доктора.
Высвободив свою руку из руки собеседника, Ханна возмущенно спросила: – А вы, почему ничего никому не сообщили? – журналистке это странное поведение мужчины было непонятно. Они давно остановились перед старым деревянным домом Уолтера, и теперь их разговор слышали пару фермеров, которые отдыхали, сидя у амбарных ворот. Ханна, не заметив их сначала, потом, понизила голос, чтобы их разговор продолжил оставаться тайной.
– Зачем? Если бы я не держал язык за зубами, то, возможно, не ездил бы лечиться и не говорил с такой прекрасной дамой, как вы. А Виктору было уже всё равно, что про него скажут.
Ханне надоел этот льстец. Ей ещё не приходилось сталкиваться с человеком, отношение к которому так быстро менялось. Из веселого старика, балующего своими легкими шутками, он превратился в предателя и труса, который искренне думает, что он прав. Гудвин стало противно находиться рядом с ним.
– А давайте пойдем в дом, я угощу вас вкусным чаем, – не замечая за собой сколь угодно малой вины, предложил Уолтер, решив, что полностью удовлетворил интерес журналистки.
– Нет, извините, мне надо ехать, мне не очень хорошо, – едва выговорила Ханна и быстро направилась к своей повозке.
– Мисс Гудвин! – воззвал, не понявший причину скорого отступления Ханны, Уолтер.– Куда же вы? Подождите! Постойте!
– Знаете! – громко произнесла та, поднимаясь по ступенькам фаэтона, – Внучке умершего не всё равно, что о нем скажут, этого вам должно было быть достаточно. Теперь и мне стало не всё равно! И уж тем более, вы были обязаны ей помочь! Вы трус!
Старик с отчаянием и едва уловимым недовольством хотел запротестовать, но Ханна не дала ему открыть рот, выкрикнув напоследок: – Моя статья будет как раз о том, почему Лонгман умер! И да, вы можете не переживать, ваше имя я не стану упоминать и если дело дойдет до суда, в свидетели вас вызывать тоже не будут. Наслаждайтесь своей природой! Вы – трус! – ещё раз повторила она, перед тем, как закрыть за собой дверцу фаэтона, стоявшего рядом с домом. Повозка тронулась. Темная штора на маленьком окне задернулась. Уолтер даже захотев, не сумел бы остановить журналистку; подавшись вперед, где только что стояли лошади, он несколько взволнованно крикнул: – Простите меня, мисс Гудвин!
А поняв, что она его не слышит, со злостью добавил: – Какая неблагодарная! Даже спасибо не сказала! Доживи до моих лет! Эй, Стью, Бен, помогите мне загрузить чемоданы обратно в повозку. Вы поменяли упряжь?
Весело улыбающийся ковбой подошел к Уолтеру и скороговоркой ответил: – Нет, сэр, ещё не успели. Стюард порвал шлею, нужно будет подождать.
– Так чего же вы сидели, прохлаждались! Вы вообще чем-нибудь занимались всё то время, пока меня не было?! – крикнул на мужчину взбешенный старик и пнул тростью фермера по ноге. – Чтобы через полчаса всё было готово! Я пойду чай пить…
Высокий молодой фермер снял свою широкополую шляпу, проводил Уолтера и, пригладив волосы, пробормотал: – Старый маразматик! Чтоб тебя! – И подойдя к своему товарищу, заметил: – Ты видел его!? Хотел заарканить девчонку, а она его быстро поставила на место.
– А представь, если бы вместо этой бабы был Линкольн, а Уолтера заменил Дуглас! И эти милые улыбки, и брошенное вслед «неблагодарный»! – Бен от души загоготал. А потом сам продолжил:
– А когда гуляли по тропе, он бы говорил Линкольну: «Ты увел у меня женщину, но я тебя прощу, если сложишь свои полномочия».
– И в конце обиженное лицо Дугласа, у которого ничего вы вышло.
– И…и ещё… Линкольн уезжает и бороду покусывает!! Жалко друга… Аха-ха-ха – снова громко засмеялся Бен, которому на этот раз вторил и Стью. От души нахохотавшись, мужчины пошли готовить лошадей.
На пути в город Ханне стало немного лучше и спокойнее. Однако, она всё ещё с отвращением вспоминала слова Уолтера; никогда она не могла понять такого отношения к жизни. Гудвин не представляла, как можно было дружить с таким наглецом, как можно было не увидеть его криводушия! Попробовав, наконец, отвлечься, журналистка попыталась собрать всю имеющуюся информацию в единое целое. Достав из сумочки маленький блокнот с карандашом, девушка принялась писать – папка собранных ей заметок по этому делу осталась на работе – ей пришлось по памяти излагать свои мысли на бумаге, чтобы ничего не упустить. Слова выходили корявыми, предложения путались и повторялись, но Ханну это не волновало, она чувствовала, видела перед глазами завтрашнюю, может послезавтрашнюю газету, где на первой полосе была её статья. Ей было всё равно, что многое она додумает сама, всё равно, что только часть информации будет правдой, Гудвин прекрасно понимала, что даже того небольшого кусочка правды будет достаточно, чтобы приоткрыть причину смерти журналиста и наказать (по крайней мере напугать) тех, кто к его смерти причастен. В какой-то момент девушка поняла, что не может ждать до завтра, она окликнула кучера, попросив вести её в редакцию.
«Опытный журналист пожертвовал жизнью ради справедливости. Он хотел, чтобы виновные ответили перед законом, но он не учел, что виновные и закон – это одни и те же люди» – писала она в блокноте. «Сегодня открылась ещё одна тайна, связанная с тайными делишками наших замечательных представителей власти» – набрасывала Ханна предложение за предложением. Перед её глазами проносились слова, которые будут читать тысячи ньюйоркцев, слова, которые повергнут в шок тех, кто думал, что вышел сухим из воды. Она уже забыла, для чего искала интересную новость, сейчас ей было всё равно, повысят её или нет, дадут ей возможность писать для первых страниц или нет; внутри этой хрупкой женщины бушевало такое пламя, которое мог погасить только вид арестованных убийц, которые обязательно попадутся после всеобщего разглашения их грязных проделок. Последние предложения так и не были ей написаны, Гудвин выскочила из повозки, с кем-то столкнулась, не заметив этого, бросилась к входной двери многоэтажного здания и стала быстро подниматься в кабинет к Джону Бигелоу. Не постучавшись, девушка забежала в комнату, бросив на стол редактора блокнот.