Ответ
Шрифт:
— Твой? — переспросил Йожи.
Луиза медленно повернулась к младшему сыну. — Это как же — твой?
— Ну и дает! — проворчал Фери. — Это как же — твой? — повторила мать. — Девочка за окном радостно взвизгнула: — Ой, как здорово! Фери, подсади!
— Мой! — повторил Балинт.
— Платил-то в чеках или наличными? — осведомился Йожи. Мать шагнула к Балинту. — Это как же — твои? — в третий раз спросила она.
— Выиграл, — сказал Балинт. Йожи щелкнул пальцами. Фери громко расхохотался. — Ах ты, черт собачий! — Господи, — вскрикнула мать, — и этот сбесился, и этот за карты! Видно, и впрямь конец нам пришел, так и сгнием все заживо… господи, да вот вам нож, уж лучше прямо в живот мне всадите! Говори же, проклятый, щенок несчастный, говори, или я…
— А было так, —
— Ох, черт! — крякнул Йожи. — Победителя вызвал?
— Погодите, дядя Йожи, все расскажу по порядку, — попросил Балинт. — Я вызвал его, подумавши. Во-первых, я видел, что он здорово вымотан, силенок у него поубавилось, по крайней мере, на четверть, ну, на пятую часть, а я был свеж, как огурчик. Во-вторых, пока они боролись, я примечал все и придумал способ в два счета уложить на обе лопатки как раз вот этого, победителя.
— Это какой же такой способ? — осведомился Фери.
Балинт повернулся к брату, мгновение в упор смотрел на него. — Потерпи!.. Когда я его вызвал, он только засмеялся. Смерил меня эдак с головы до ног, и по его дурацкой роже видно было, что за мальца меня принял, да он и вслух сказал это. Дернул плечом и прошел мимо, как будто я пустое место. Экий клоп, говорит. А ты трус, отвечаю. Тогда он обернулся, встал передо мной, да вплотную, чтоб показать, значит, что я ему только до подбородка достаю. Ну и что, говорю, какой есть, такой есть, а ты хоть и выше на голову, да голова-то у тебя ослиная. И если не хочешь бороться, значит, трус ты, и все… Знаешь что, говорит он мне, катись ты назад в живот своей матери, подрасти немного, а там, лет эдак через десять, приходи… адресок-то оставить? Адрес твой, отвечаю ему, известный, ты ж из Липотмезё[69] сбежал, так что, покуда тебя милосердные братья обратно не упрятали, становись со мной побороться. Тут он и говорит: задарма не желаю, ставь заклад!
— Какого же он роста был? — спросил Фери.
— Не все ли равно! Повыше тебя.
— И вы побились об заклад?
Балинт задумчиво ответил: — Побились. Он-то уверен был, что победит, оттого велосипед и поставил. Все из-за моего роста.
— Ну, а ты? — спросил Йожи. — Портки свои прозакладывал? Или счет в банке?
Лицо Балинта вдруг вспыхнуло, он укоризненно посмотрел на дядю.
— Если б я проиграл, — сказал он тихо, — пришлось бы мне год служить ему. И насмехаться тут нечего, дядя Йожи, ведь если я что решил, то уж поставлю на своем. Я, пока одна нога моя не стоит на земле твердо, другой ногой вперед шага не сделаю. — А как бы ты служил ему? — поинтересовался Фери. — Он разносчиком газет работает… ну, я и разносил бы вместо него по утрам «Пешти напло» подписчикам, потому что он не любит рано вставать.
— Задаром?
— Ясно, задаром! Такая моя ставка была. Но только я знал, что до этого дело не дойдет и лежать ему на земле на обеих лопатках, как я задумал. Может, и верно, что ростом я мал, вон и его милость так же сказал, но со мной лучше не связываться, потому что я с любым справлюсь, когда сыт. Было дело, я и со взрослым справился, да еще с барином — капитаном на Дунае, — голыми руками побил его.
Луиза, которая до сих пор неподвижно, хмуро смотрела на сына, вдруг тяжело вздохнула и медленно опустилась на стоявший позади нее стул. Но Балинт даже не покосился на нее. — Словом, покуда те двое боролись, — сказал он, глядя прямо в глаза немного отступившему назад Йожи, — я понаблюдал хорошенько за разносчиком газет. Заметил, что, когда они расходятся, он сразу становится на изготовку, ноги врозь, и наклоняется всем телом вперед — ждет нападения, значит. Я и рассчитал, что, если кинусь ему между ног да задом тут же его подброшу, он обязательно грохнется, прямо носом в землю, а тут уж
— Ну? — возбужденно поторопил рассказчика Фери.
Балинт взглянул на него. — Удалось, — ответил он просто.
— И он отдал велосипед?
— А как же? — удивился Балинт. — Ведь мы побились об заклад!
Йожи вдруг отвел глаза от Балинта и взглянул на Луизу. — Ловко! — воскликнул он после мимолетной паузы. — Кстати, был и у меня похожий случай, тому уж лет тридцать, да только я тогда всего лишь… это самое… гармонику выиграл. Отличная была гармоника, я на ней по ночам рулады разводил под окнами девушек, на одном только скрипаче-цыгане выгадал в ту зиму, по крайней мере, сотенную.
— И что купил на нее, дядя Йожи? — насмешливо спросил Фери.
Йожи не ответил. — Ты где сейчас работаешь? — подмигнув, спросил он Балинта.
— На стройке. — И сколько платят? — Восемь пенгё. — Хорош куш!.. Ну коли хочешь, устрою тебя на завод, где я теперь вкалываю, там заработаешь втрое.
Балинт вспыхнул. — В Пеште?
— На улице Яс, завод по изготовлению льда. Хоть нынче вечером заступай, в воскресенье мы в ночную смену выходим, с девяти до пяти утра. А на своем велосипеде ты — час-полтора, и дома.
Балинт молчал. — А вы не переселитесь к нам, дядя Йожи?
— Никак невозможно, — ответил Йожи, — у меня-то нет велосипеда.
— Ну что ж! — ожил вдруг Балинт. — Я согласен.
За минувшие два года Балинт приотстал в физическом развитии, духовно же шагнул далеко вперед — все существо его словно хромало из-за этой неравномерности. Безмятежный лоб никак не отражал его осмотрительности, вздернутый нос. — накопленной горечи, мальчишечьи ноги — обстоятельной медлительности, гибкий стан — упорства и выносливости; только глаза смотрели неожиданно остро и пристально. Его детский облик исчезал, терялся в житейских буднях, словно в слишком просторной, на вырост, одежде, и только исключительные обстоятельства срывали личину преждевременной зрелости. И тогда он возмещал все, в чем обокрал себя: в течение какого-нибудь получаса бахвалился, фантазировал и врал так, как это и свойственно пятнадцатилетнему подростку. К счастью, короткие экскурсы в недоставшееся ему детство его не отравляли, вскоре он опять возвращался к своим делам, и путешествия между мечтой и явью обходились без чрезмерных потрясений. Он не стал невропатом, злая судьба повернула его не против себя, но против людей, он усомнился не в собственной правоте, а стал настороженней относиться к внешнему миру. Однажды дозволенный себе самообман вооружал его против десятка обманов извне.
Минувшие два года он в основном голодал, то есть всякий раз, вставая из-за стола, мог бы тут же сесть за него вновь. Голод так вгрызся в его нервы, что он уже не замечал его, как не замечает человек собственного запаха; редко-редко чувствовал себя после еды отяжелевшим, так чтоб клонило в сон, — он не знал, что значит быть сытым по горло. Вот так, с постоянно пустым желудком, вечно слыша остающиеся позади четыре урчащих пустых желудка матери, брата, сестер, и брел он по узенькой тропинке, что лежит между приятием мира и его отрицанием; направо ли свернет он, налево ли — зависело более всего от случайностей общественного его бытия. Приручить судьбу свою он не умел, и она трусила за ним, словно дурная собачонка, про которую никогда нельзя сказать наверное, чего она хочет — лизнуть руку хозяина или укусить его за икры.
Людей, однако, он пока не боялся, просто стал чуть-чуть осмотрительнее. Кто бы к нему ни обращался, он неизменно отвечал лукавой улыбкой, которая охотней переходила в веселый, во весь рот, смех, чем застывала в оборонительной настороженности. Всем своим существом — но, правда, уже не умом — он знал, что любит людей, предпочитал волка принять за доброго друга, чем осла — за врага, и охотней заблуждался во вред себе самому, нежели окружающим. Все говорило за то, что, не постигни его какая-нибудь крупная, особенно жестокая обида, у него достанет сил еще на долгие годы иллюзий.