Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20-30-х годов

Антоныч Богдан-Игорь Васильевич

МАТЬ СКОРБЯЩАЯ

Памяти моей матери

I

По нивам проходила не пашнями — межами. Печаль пронзала сердце колючими ножами. Взглянула — всюду тихо. Лишь чей-то труп средь хлеба… Колосья ей спросонья: возрадуйся, о Дева! Колосья ей спросонья: побудь, побудь Ты с нами! Склонилась Матерь Божья, заплакала слезами. Не лунно и не звездно, и словно не светало. Как страшно! Наше сердце до бездны обнищало.

II

По нивам проходила — побеги молодые… Ученики навстречу: возрадуйся, Мария! Возрадуйся, Мария: мы ищем Иисуса. Ты укажи ближайший нам путь до Эммауса. Она подъемлет руки, бескровные лилеи: не в Иудею путь ваш, не в землю Галилеи. Туда, на Украину, и там вам в каждой хате, быть может, и покажут хоть тень Его — распятье.

III

По

нивам проходила. Могилы все далече,— а ветер ей навстречу — воскрес Сын Человечий! Христос воскрес? — Ужели? Не ведаю, не знаю. Вовек не будет рая для нив кровавых края. Христос воскрес, Мария! Цветами зверобоя из крови мы гурьбою взошли на поле боя. Вдали молчали села. Земля в могилах млела. И лишь былинка пела: хоть Ты б нас пожалела!

IV

По ниве проходила… — И как погибнуть краю? — Где он родился снова, Где он любил без краю? Взглянула — всюду тихо, Лишь злаки трепетали: — За что Тебя убили, За что Тебя распяли? Не выдержала скорби, не выдержала муки,— упала на тропинку, крестом распявши руки!.. Колосья все над Нею «Ой, радуйся» — шептали. А ангелы на небе — не слышали, не знали. 1918

ХОДИТ ФАУСТ…

Ходит Фауст по Европе, Сплетник, лгун и вертопрах,— И молитвенник в руках,— Размышляет грамотей, А навстречу Прометей. — Прометей, здорово, друг мой! А, бунтуешь? Ну бунтуй! Я за бунты не хвалю: что ты думаешь, восстаньем осчастливить бедный люд? Я вот тайны неба знаю, Я философов читаю, Я умело подсчитаю факты смерти и нужды — ну, а ты? Что стоишь ты? Я ношу в душе вериги, не чуждаюсь и религий, не бунтую — только книги все пишу, пишу, пишу — ну, а ты, что стоишь ты? Новый мир творишь охотно? Почему ж ты безработный? — Потому что ты не Фауст! Ты — мечтатель, фантазер! Вот схвачу я свой топор! А, бунтуешь? знаю, знаю. Я не Фауст? — Так и есть. До свиданья; ну, прощай…— Ходит Фауст по Европе, и молитвенник в руках. 1923

ПЛУГ

Евгению Тычине

Ветер. Не ветер — буря! Валит, ломает, с землей вырывает… За черными за тучами (горючими, гремучими!), за черными за тучами миллион миллионов мускулистых рук… Катит. И в землю вонзает (город, шлях впереди или луг) — в землю плуг. А на земле люди, звери и сады, а на земле храмы и боги: о, пройди, пройди и строго рассуди! Слабые — в лесах плутали, в темноте пещер голосили. — Что за страх, что за сила? — шептали. Никто из них песен, улыбок не знал (огненного коня ветер гнал, огненного коня — как в ночи гроза), и только их раскрытые мертвые глаза отражали всю красу нового дня! Глаза. 1919

И БЕЛЫЙ, И БЛОК…

И Белый, и Блок, и Есенин, и Клюев: Россия, Россия, Россия моя! …Стоит сто-растерзанный Киев, и двести-распятый я. Там солнце повсюду! И слышно: Мессия! Туманы, долины, тропа меж болот… Родишь, Украина, и ты Моисея,— придет он, придет! Он скоро появится — слышу я, знаю. Сквозь бурю, сквозь гром, содрогающий высь, я клетками, нервами всеми взываю: поэт, отзовись! И встал чернозем, и глядит неотступно, кровавый лицо исказил его смех. Поэт, свою землю любить не преступно, коль это — для всех! 1919

РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ГИМН

Вместе, дружней за работу! Степи ли наши скупы! Солнце цепами молотит, с неба бросает снопы!.. Силу, надежду, отвагу, веру, энергию — гей! — с грозно-ликующим стягом гордо несем для людей! Всё осилим, всё сумеем, тьму проклятую развеем! Раб вчерашний станет братом — лозунг пролетариата! А девиз у нас таков: Мир избавим от оков! Хватит нужды и страданья, молотом выкуем плуг! Каждый — и сталь, и старанье, каждый — товарищ и друг! В травах — свинец да железо: вспашем, друзья, целину! Строим — живем, а не грезим: сделаем вечной весну! Так вперед же — к свету, к свету! Рвите старые заветы! Раб вчерашний станет братом — лозунг пролетариата! А девиз у нас такой: мир избавим от оков! Силится спрут капитала шипом своим испугать: всюду нас кривда встречала — выйдем же правду встречать! Будим, и будим, и будим — трубы, гудки, поезда… Были мы, есть мы, и будем, так же, как солнце, — всегда! Мы шагаем, мы дерзаем, буржуазный мир взрываем. Раб вчерашний станет братом — лозунг пролетариата! А девиз у нас такой — мир избавим от оков! Видно и небо, и долы, море и пламя зари!.. Гей, богатырская доля, счастье мирам подари! Слышим и брань мы, и «браво» из-за фиордов и дюн! Вольную строим державу из миллионов коммун! Так давайте ж песней встретим всех друзей на белом свете! Раб вчерашний станет братом — лозунг пролетариата! А девиз у нас такой: мир избавим от оков! 1919

ШУМИ, ЭПОХА НАША

Фуга

По кладбищу иду. Лето еще за полным столом, и день — с незастегнутым воротом, но что-то в природе всхлипывает. Качайтесь, террасы деревьев,— сегодня такая боль!.. Ветер, ветер, ветер — дубы терзает, клены, угрюмо в тучах солнце, опять осенний ветер. Лето еще за полным столом, а в листьях струится желчь. Желтеет. Спать… То здесь, то там — по всему кладбищу — прекрасный сон! Какой в нем смысл? Какая цель? А может, мертвым лишь одно и грезится: кровь и борьба? Хоть раз бы в жизни речь услышать, которой верит мертвый мир. Но нет, потусторонье не очнется. Лишь отзвук иногда… как будто… неясный донесется… Ветер вскрикнет, охнет и клен согнет упруго, угрюмо в тучах солнце,— опять осенний ветер. Дугами холмы легли. Округлы могилы, как поросята. А над ними — кресты. В рубашках изодранных, блузах рабочих бегут недоспавшие, и падают, и запутываются в листве, как будто в гудках заводских. А вслед им — черные памятники зеркально струят презрительный смех: «Заведитесь еще и здесь!» — Да, да, и здесь! Мы из ярма, из тюрьмы! Ветер свободы с нами. Прислушиваюсь: голос, что звучит, растет вокруг,— в себе ношу я. Живое — распадается на клетки, а клетки — в землю, в зелень, шум. И тот протест, и тот огонь, что был в них,— живет опять он: зелень, шум… Эпоха наша ветровая! — шуми в вершинах, верховей! Плыви из вечности, седая мелодия моя. Куда ни пойду — полукруг. Куда ни ступлю — овал. Хребты облаков округлились. Лист колесом по дороге — и весь голубой парус круглую душу мою на веслах несет в бесконечность — мелодия моя. Что ж ты, сердце? Откуда печаль? Или недостойны мы света, недостойны нести в себе даже частичку его? Так ведь, милое? Мысли река и радиотоки — безумья рука — космос раздверят. Не станет замка. Не так ли, сердце? Так, так — исчезнут несчастье, бесчестье и зло, вражда среди наций, границы планет раздвинутся, и снова мы круг повторим в своем возрастанье извечном — растем к бесконечности. И все навсегда будет ясно: зелень… шум… — «Шум…», — а может, неясно? — и кровь, и былого разгром…— Но голос глухой из могилы доносит ко мне ветерком: — Неясно, а правда, неясно? — Другой уже рядом встает: — Меня подняло твое сердце, чуткое сердце твое. Окликнем же кладбище, брат мой! Вглядись в эту черную масть. Ударим! Восход отзовется, и запад нам руку подаст. А там на подмогу и деды, наполнится гомоном дол… Ой, как бы мы пожили снова, вот если бы ты нас повел. И снова, снова привиденья… С пригорка вниз бегу, лечу! Встает навстречу солнце сонное, а ветер стружки стружит, стружит… А ветер стружки и подстружки — в глаза и в душу, в грудь и в рот… Куда ты гонишь, сумасшедший? Стой! Черт! Прислушиваюсь: голос, что звучит, растет вокруг,— в себе ношу я. Живое — распадается на клетки, а клетки — в землю, в зелень, шум. И тот протест, и тот огонь, что был в них,— живет опять он: зелень, шум… Эпоха наша ветровая! — шуми в вершинах, верховей! Плыви из вечности, седая мелодия моя. Оплавились тучи. Холмы округлились. И что отражается в чем — не пойму, не пойму. Только все непрестанно шумит, говорит, недозрелую зелень качает — недоношенную, и золото, и кровь, кровь… А в шуме том, как арфы перебор в оркестре — осоки трепетанье. А в шуме том, в его просвете,— березки фартушек. И вдруг — пичуга… И все колышется, шумит и говорит. 1921

ТРИ СЫНА

Приехали к матери да три ее сына, все трое пригожи, да ни в чем не схожи. Как первый — за бедных, второй — за богатых, а третий, налитый силушкой, сидит — просто бандит. — Ой, мама! — молвил первый, кареглазый, — мир не узнаешь сразу! Народ на бой с нуждою встал, но не одни мы знаем горе — страдают люди и за морем, везде проклятый капитал. — Ой, маманя! — встал второй, с челкой вороной,— что нам убиваться над чужой бедой! У каждого в жизни — свой интерес: есть у нас уголь, и хлеб, и лес, и пускай в лесу на суку повиснет любой чужой, ненавистный, — Ой, мать! — третий, низкобровый, стал хохотать,— повыгоняй ты своих сыночков из хаты, пусть не смешат меня и не сердят. Кулак да сила — вот она и воля, вот оно и счастье, так я понимаю. А бедный или богатый — знать не желаю! Блеснул кинжал у первого, сабля — у второго, у третьего — клинок… «Ой, сын, сыночек мой, сынок!..» Лежит бандит — готовый. А два брата смертно бьются — никак их не разнять. 1923