Пароль остается прежним
Шрифт:
Тяжелый вздох.
Ярцев начал терять терпение.
— В таком случае я вынужден вас задержать. Встать, Ефремов!
Испуг в глазах Ефремова.
— Вы... поведете меня... под... конвоем?
— Конечно, под конвоем.
И вдруг удивительная решимость:
— Хорошо, только одна просьба, товарищ капитан.
— Просьба? — Ярцев насторожился.
«Амур» зарычал.
— Фу! — одернул его Ковалдин. У него затекли ноги. Обрадовался, что сейчас пойдут на заставу. Он свое дело сделал.
— Я не сбегу... Вы знаете! — Ефремов говорил четко, и голос окреп.— Пожалуйста, когда пойдем по двору, мимо детей, сделайте вид, что ничего не произошло.
— Хорошо,— невольно ответил капитан, зная, что нарушит инструкцию.
— И по поселку, если можно... Я не виноват, вот увидите...
Ярцеву стало жарко.
— Сядьте, Ефремов.
Ефремов послушно сел и сразу безвольно опустил руки, будто израсходовал все свое мужество.
Ярцев сказал Ковалдину:
— Следите...— Он хотел сказать «за арестованным», но не смог.— Я сейчас вернусь.
У дежурной по гостинице Ярцев узнал, что жена Ефремова второй день на совещании в столице республики. Сегодня должна вернуться. Он попросил дежурную выйти и через коммутатор связался с полковником. Заозерный приказал выезжать на заставу. Ефремова захватить с собой.
ЧУЖОЙ
Хорошо живется на свете, когда есть верные друзья — «Пахта» и «Хунук». «Пахта» — среднеазиатская овчарка с рыжей короткой шерстью. «Хунук» — неопределенной породы, с широкой черной грудью и длинными лапами в белых чулках. Косматая морда смахивает на пуделя. Глаз выбит. Может быть, потому назвали его «Хунук»[12].
«Пахта» и «Хунук» знают свое дело: хозяйским рыком сгоняют овец в укрытие.
Словно облитый керосином, весело потрескивает кизяк. В котле жарится мясо, перемешанное с луком и морковью. Конечно, это еще не плов, но кто может сказать, что плохой ужин?
Время позднее. Таир, молодой чабан, деревянной ложкой отодвигает крышку.
Кряхтя, к котлу подходит старый Хол. На ладони — хрустящая лепешка — фатир — из пресного теста.
На почтительном расстоянии от чабанов — псы. Ждут и облизываются. «Пахта» не выдерживает, скулит.
— А, саг[13]!—Таир кидает кость. «Пахта» и «Хунук» бросаются к ней. «Пахта»—на долю секунды раньше. Подхватывает кость и рычит. «Хунук» выражает свое неудовольствие громким лаем.
— Хэ! — восклицает старый Хол и тоже бросает кость. «Хунук» подхватывает.
Невидимый за барханами, плывет катер.
Хол прислушивается. Любит он тихую ночь. Бледное пламя костра. Яркие звезды. Крепкий нас[14].
Костёр догорает.
Медленно тянется ночь.
Старый Хол ложится и закрывает глаза.
Таир тоже начинает дремать, время от времени покрикивая на «Пахту» и «Хунука», если они слишком громко лают.
За сопками торопится поезд.
«Пахта» и «Хунук» воют возле самого уха.
Старый Хол накрывает голову стеганым халатом.
Молодой чабан спит, широко разбросав руки. Здесь, за барханами, почти нет комаров, и сны сладкие, особенно под утро.
Стариковский сон чуток. Хол слышит, как возвращается катер. Потом идет поезд. И опять — шум винтов... Но в предрассветный час и ему хочется спать. А тут вдруг словно с цепи сорвались «Пахта» и «Хунук».
Где-то за барханами тормозит поезд. Уж не на него ли тявкают проклятые псы?
Лай смолкает. Затем звучит еще яростней, за кошарой.
Старик будит помощника — всё-таки рядом граница.
Таир лежит с открытыми глазами. Вставать не хочется. Ну, чего тявкают?
Тревожно заблеяли овцы.
— Э, йигит[15]!— настаивает старый Хол.
Таир встает. Подходит к воротам. Заглядывает в кошару. Овцы мечутся. Попробуй разберись, в чем тут дело?
«Пахта» и «Хунук» хрипнут от лая. Лезут на глинобитную стену.
— A, caг — в сердцах ругается молодой чабан и швыряет в них кауши[16].
Псы обиженно умолкают.
Овцы в кошаре успокаиваются.
— Ну вот,— бормочет Таир.— Давно бы так.
Он с трудом отыскивает кауши и надевает на босые ноги.
— Смотри! — вдруг окликает его старый Хол.
Таир видит, как в небе разрывается ракета. Многозначительно переглядывается с Холом.
Примерно через два километра от отметки 1—400, где рельсы делали очередной поворот, «Дозор» насторожился. Он сошел с рельс и нерешительно остановился возле едва заметного отпечатка следа, оставленного человеком, обутым в кауши.
«Чабан! — решил старший сержант Боярун.— Но почему не заметно, что прошла отара? И почему след ведет к барханам, если утром отара обычно направляется к реке?»
Он стал искать начало следа. Пересек рельсы. Вернулся по шпалам назад. Нет, дальше следа нет. Значит, это прошел нарушитель. Он, должно быть, надел кауши, чтобы сбить пограничников со следа, и спрыгнул с поезда.
Складной линейкой Боярун измерил общую длину следа от заднего среза пятки до средней точки изгиба носка. Затем определил ширину подметки и каблука. Измерения записал в небольшой блокнотик и пошел по следу.
Отпечаток другого кауша обнаружил примерно через метр. Потом опять левый след и правый след, также на метровом расстоянии друг от друга. Ясно — человек бежал и, несомненно, это — мужчина. Отпечатки были нечеткие, а затем и вовсе пропали: занесло песком.
Боярун вернулся к первоначальному оттиску следа, прижал овчарку к себе.
— Хорошо, «Дозор», хорошо!— Ткнул пальцем в отпечаток подошвы: — А теперь — след, «Дозор», след!
Овчарка, понюхав след, вопросительно посмотрела на вожатого.