Паруса над волнами
Шрифт:
Достигнув устья реки, остановились мы против селения диких на противоположном берегу, где поставили шалаш и лодки свои вытащили на берег, а провожавшему нас старику подарили рубашку и шейный платок. Сверх того наградили мы его медалью, нарочно на сей случай из олова вылитою: на одной стороне изобразили мы кое-как орла, означающего Россию, а на другой год, месяц и число, когда этот дикий по имени Лютлюлюк получил ее: мы велели ему носить ее на шее.
На другой день поутру приехало к нам из-за реки множество людей. В числе их находились две женщины, одна из них была та самая плутовка, которая участвовала в обманывании нас на дороге и перевозила госпожу Булыгину и других троих через реку, когда дикие захватили их в плен. Схватив тотчас эту женщину и одного молодого мужчину, мы посадили их в колодки, объявив тогда же их единоземцам, что не освободим их, доколе не возвратят наших пленных. Вскоре после сего происшествия явился к нам муж задержанной женщины. Он уверял нас, что наших людей здесь нет, ибо они достались по жребью другому племени, но что он нарочно за ними пойдет, и через четыре дня возвратит нам всех их, если только мы дадим ему обещание, что не умертвим жены его.
Начальник наш, слышав сии уверения, был вне себя от радости, и мы тотчас решились провести здесь несколько дней. Но как занятое нами место было очень низко и при крепком ветре в ночь его затопило, то мы, удалясь на гору в расстоянии от берега около версты, там укрепились. Спустя восемь дней после переговора о размене пленных, прибыло на берег около пятидесяти человек колюжей. Расположившись на противном берегу, они хотели открыть с нами переговоры. Я с некоторыми из своих товарищей тотчас спустился к берегу. Дикие были под предводительством одного пожилого человека в куртке и панталонах и в пуховой шляпе. Между ними, к великой нашей радости, увидели мы свою Анну Петровну. После первых взаимных приветствий, госпожа Булыгина объявила, что задержанная нами женщина — родная сестра вождя по-европейски одетого, что как она, так и брат ее люди весьма добрые, оказали ей большие услуги и обходятся с нею очень хорошо, а потому требовала, чтобы мы освободили немедленно эту женщину. Когда же я ей сказал, что супруг ее желает освободить пленных не иначе, как в размен на нее, тогда госпожа Булыгина дала нам ответ, поразивший всех нас как громом, и которому мы несколько минут не верили, приняв за сновиденье. Мы с ужасом, горестью и досадою слушали, когда она решительно сказала, что будучи теперь довольна своим состоянием, не хочет быть вместе с нами, и советует нам добровольно отдаться в руки того народа, у которого находится она. Что вождь — человек прямой и добродетельный, известен по всему здешнему берегу и верно освободит и отправит нас на два европейские корабля, находящиеся в это время в проливе Жуан-де-Фука. О троих, плененных вместе с нею, она объявила, что Котельников достался народу, живущему на мысе Гревилле, Яков, у того поколения, на берегах коего разбилось наше судно, а Марья у здешнего племени, на устье реки.
Я не знал, как сказать Булыгину, страстно любившему свою супругу, о таком ее ответе и намерении. Тщетно уговаривал я ее опомниться и пожалеть о несчастном своем муже, которому она была всем обязана. Долго я колебался, но делать нечего: таить правду было нельзя, надлежало все открыть злополучному нашему начальнику и сразить его! Выслушав меня, он, казалось, не верил моим словам, и полагал, что я шучу. Но подумав несколько, вдруг пришел в совершенное бешенство, схватил ружье и побежал к берегу, с намерением застрелить свою супругу. Однако ж пройдя несколько шагов остановился, заплакал и приказал мне одному идти и уговаривать ее, и даже погрозить, что он ее застрелит. Я исполнил приказание моего несчастного начальника, но успеха не было: жена его решилась остаться с дикими. «Я смерти не боюсь, сказала она. Для меня лучше умереть, нежели скитаться с вами по лесам, где, может быть, попадемся мы к народу лютому и варварскому. А теперь я живу с людьми добрыми и человеколюбивыми. Скажи моему мужу, что я угрозы его презираю».
Булыгин выслушал меня терпеливо, долго молчал и стоял, подобно человеку, лишившемуся памяти. Наконец вдруг упал на землю, как мертвый. Когда мы привели его в чувство и положили на шинель, он стал горько плакать и не говорил с нами ни слова, а я между тем, прислонясь к дереву, имел время подумать о затруднительном нашем положении. Начальник наш, лишась супруги, которая за его любовь и привязанность ему изменила и презрела его, не помнил уже сам что делал, и даже желал умереть. За что же мы должны были погибать? Рассуждая таким образом, я представил Булыгину и всем нашим товарищам, что если Анна Петровна, будучи сама россиянка, хвалит сей народ, то неужели она к тому научена дикими и согласилась предать нас в их руки? Мы должны ей верить, следовательно лучше положиться на них и отдаться им во власть добровольно, чем бродить по лесам, беспрестанно бороться с голодом и стихиями, и сражаясь с дикими, изнурить себя, и наконец попасться к какому-нибудь зверскому поколений). Булыгин молчал, а все прочие опровергли мое мнение и не хотели со мною согласиться. Тогда я им сказал, что уговаривать их более не смею, но сам решился поступить, как предлагал, и отдамся на волю диких. В это время и начальник наш объявил свое мнение: он был во всем согласен со мною, а товарищи наши просили позволения подумать. Таким образом кончились в тот день переговоры. Дикие удалились к устью реки, а мы остались ночевать на горе.
Поутру дикие опять явились на прежнем месте и снова стали просить об освобождении их пленных. Тогда я объявил вождю, что из нашего общества пять человек (штурман, Тараканов, Овчинников и два алеута), считая их людьми честными и добродетельными, решились им покориться, в надежде, что они нам никакого зла не сделают, а на первом корабле позволят отправиться в свое отечество, Вождь уверял нас, что мы в предприятии своем не раскаемся, и уговаривал остальных последовать нашему примеру. Но они упорно стояли на своем, и выпустив из-под караула диких, простились с нами со слезами и по-братски. Мы отдались диким, и пошли с ними в путь, а товарищи наши остались на прежнем месте.
На другой день достигли мы Кунищатского (имя одного племени, недалеко от мыса Жуан-де-Фука) селения, где хозяин мой, коему я достался, вышеупомянутый вождь по имени Ютрамаки, в эту зиму имел свое пребывание. Булыгин достался тому же хозяину, но по собственному желанию перешел к другому, которому принадлежала его супруга. Овчинников и алеуты также попались в разные руки. Что принадлежит до прочих наших товарищей, то они того же числа, как с нами расстались, вздумали переехать на остров Дистракшн, но на сем переезде нашли на камень, разбили свою лодку, подмочили весь порох, и сами едва спаслись. Лишась единственной своей обороны — пороха, хотели они нас догнать и отдаться кунищатскому поколению, но не зная дороги, встретили при переправе через одну реку другой народ. Дикие эти на них напали и всех взяли в плен, а потом некоторых продали кунищатам, а других оставили у себя.
Хозяин мой, пробыв около месяца у кунищат, вздумал переехать в свое собственное жилище, находящееся на самом мысе Жуан-де-Фука. Но прежде своего отправления выкупил Булыгина, дав ему обещание выкупить вскоре и супругу его, которая уже теперь получила от своего мужа прощение и жила с ним вместе. Переехав на новоселье, мы жили с Булыгиным у своего хозяина очень покойно. Он обходился с нами ласково и содержал нас хорошо, доколе не случилась ссора между ним и прежним хозяином Булыгина. Последний прислал назад данный за Николая Исаковича выкуп, состоявший в одной девке и двух саженях сукна, и требовал возвращения своего пленника. Но Ютрамаки на это не соглашался. Наконец Булыгин объявил ему, что по любви к жене своей непременно желает быть вместе с нею, и просил продать его прежнему хозяину. Желание его было исполнено, но после того дикие беспрестанно нас из рук в руки то продавали, то меняли, или по родству и дружбе уступали друг другу и дарили. Николай Исакович со своею Анною Петровной имели самую горькую участь: иногда их соединяли, а иногда опять разделяли, и они находились в беспрестанном страхе увидеть себя разлученными навеки. Наконец смерть прекратила бедствия злополучной четы: госпожа Булыгина скончалась в августе 1809 года, живя врозь со своим супругом, а он, узнавши о ее смерти, стал более сокрушаться, сохнуть и в самой жестокой чахотке испустил дух 14-го февраля 1810 года. Госпожа Булыгина при смерти своей находилась в руках столь гнусного варвара, что он не позволил даже похоронить тело ее, а велел бросить в лес…
Между тем самое большое время моего плена я находился у доброго моего хозяина Ютрамаки, который обходился со мною как с другом, а не так, как с пленником. Я старался всеми способами заслуживать его благорасположение. Люди эти совершенные дети: всякая безделица им нравится и утешает их. Пользуясь их наивностью, я умел заставить их себя любить и даже уважать. Например, я сделал из бумаги змея и, приготовив из змеиных жил нитки, стал пускать его. Поднявшийся до чрезвычайной высоты змей изумил диких: приписывая изобретение это моему гению, они утверждали, что русские могут достать солнце! Но ничем я так не услужил моему хозяину, как пожарною трещоткою. К счастию мне удалось растолковать ему, что разнотонные звуки трещотки могут означать разные движения в войне, и что она весьма полезна при нападении на неприятеля и при отступлении от него. Инструмент сей довершил мою славу: все удивились моему уму и думали, что подобных мне гениев мало уже осталось в России.
В сентябре месяце мы оставили мыс Жуан-де-Фука и переехали на зиму далее вверх по проливу сего же имени. Тут построил я себе особую от всех небольшую землянку и жил один. Осенью занимался я стрелянием птиц, а зимою делал для своего хозяина и на продажу разного рода деревянную посуду. Для сей работы сковал я скобель и зауторник из гвоздей посредством каменьев. Труды мои дикие видели и удивлялись. Вожди в общем собрании положили, что человек, столь искусный, как я, должен непременно быть сам вождем. После сего меня везде звали в гости вместе с моим хозяином, и угощали во всем наравне со своими вождями. Они крайне удивлялись, каким образом Булыгин, не умевший ни птицы застрелить на лету, ни хорошо владеть топором, мог быть нашим начальником.
В эту зиму здешние жители терпели большой недостаток в продовольствии, так что принуждены были друг другу платить по бобру за десять вяленых лососей, и мой хозяин употребил много бобров на покупку рыбы. Но у некоторых вождей был совершенный голод. Промышленники Петухов, Шубин и Зуев от недостатка пищи бежали ко мне, хозяин мой их кормил, и когда их хозяева требовали их выдачи, он сказал им, что они живут у меня, следовательно и возвращение их от меня зависит. Дикие отнеслись ко мне, и я отпустил бежавших не прежде, как на условиях, чтобы их не обижали и кормили.