Патриарх Никон
Шрифт:
«С площади никого не пущать, о том караульщикам приказать накрепко», — гласили тогдашние приказы. — «Переходы с дворца на Троицкое подворье запереть и никого в те двери и на переходы без государского шествия и без именного указа не пропущать, но тот приказ с великим подкреплением детям боярским, истопникам и сторожам, которые стоят в том месте и у светлишной лестницы. Дворовых людей, как их позовут в «верх», за столовым и вечерним кушаньем к царице и царевнам пропущать на светлишную и
И, несмотря на всю строгость указов, государь высказал своё желание, чтобы парадный поезд с молодым Морозовым остановился у этих переходов, а дровни с самой боярыней и её сестрою были провезены под ними.
Алексей Михайлович желал сам лично посмотреть на униженную Морозову, хотел, чтобы она почувствовала стыд и раскаяние, когда её с великим бесчестием провезут по тем улицам, где ещё недавно она ездила с превеликою честью!
Не скоро оба поезда, парадный с Иваном Глебовичем, да позорные дровни с униженною его матерью, добрались до дворца.
Как только разошёлся слух по Москве, что «добрую боярыню для ради её твёрдого стояния за древнее благочестие» с позором повезут по улицам, громадная толпа народа теснилась вокруг её дровней, выражая ей своё соболезнование и участие. Бесчестие боярыни Морозовой и её сёстры доставило укреплявшемуся расколу ещё более приверженцев. Никогда фанатическая брань Аввакума или его сотрудников не привлекала столько поборников и радетелей к двуперстому перстосложению, к сугубой аллилуие и прочим разностям необразованных последователей раскола.
Преследование Морозовой было ошибкою со стороны царя.
Наконец, морозовская карета приблизилась к Кремлю; невдалеке за нею тащились дровни с узницами.
— Скажи позадержать маленько дровни-то! — приказал Алексей Михайлович.
Из подъехавшей к переходам дворца кареты вышел, ведомый под руку слугою, молодой Морозов.
Он робко огляделся вокруг и, предшествуемый внутренней дворцовой стражею, состоявшею из стольников, стряпчих и низших служителей, вступил в царские покои.
— Великому Государю доложено будет о тебе, Иван Глебович, — сказал стольник Хитрово, — обожди!
Юноша послушно последовал за своим вожатым в сени.
Государь не желал, чтобы молодой Морозов увидел, как повезут его мать под Кремлёвскими переходами.
Сам Алексей Михайлович вошёл на один из переходов и сделал жест рукою, чтобы дровни с узницами везли дальше.
С сожалением взглянул он на прикованных к стульям сестёр. Он вспомнил в эту минуту о том высоком положении, какое ещё недавно занимали обе сестры при дворе, и на глазах царя показались слёзы.
— Сумасбродки! — прошептал он.
Морозова, заметив царя, стоящего на переходах, снова высоко подняла правую руку с двуперстным перстосложением и, потрясая звенящими цепями, закричала:
— Тако крещуся!
Возница хлестнул лошадёнки, и дровни оставили за собою царский дворец.
Обеих сестёр разлучили.
Федосью Прокопьевну свезли на подворье Печерского монастыря и посадили под крепкий караул стрельцов. Железные оковы с неё не сняли, но только отковали от стула.
Сестра её, Евдокия Прокопьевна, была водворена в Алексеевский монастырь.
Илларион Иванов, сдавший Урусову монахиням, сказал им:
— Возьмите её под крепкое начало. Государь великий помышляет, что она ещё образумится, ибо заразилась от сестры своей!
Думный боярин знал, что князь Пётр, муж узницы, в милости у царя. Это заставляло его относиться к княгине снисходительно. Кто знает, а вдруг князю Петру удастся упросить государя помиловать жену, тогда он всё ещё припомнит!
Но Урусов совсем отступился от жены. Хитрый потомок татар понимал, что заступаясь за неё, он только повредит себе, и молчал.
— Водите её кажинный день в храм Божий, — продолжал свой приказ монахиням думный дворянин, — блюдите за ней неукоснительно, чтобы она своих выдумок не показывала!
На другое же утро к Урусовой явилось несколько монахинь, чтобы вести её в церковь.
Но Урусова идти отказалась.
— Как я пойду в ваш собор, когда там у вас поют не хвалу Бога, но хулу, и законы его попирают!
— Перекрестись, княгиня, что ты такое глаголешь непотребное?
Ужас объял монахинь.
Усмехнулась Урусова.
— Не пойду я туда! — решительно ответила она им.
О её отказе сообщили думному дьяку Иллариону Иванову, и он повелел носить её к службе на носилках.
Княгиня притворилась больною и просила монастырские власти разрешить, чтобы её посетили домашние.
Под видом последних к Урусовой явились старицы, жившие у её сестры Морозовой, между прочим, и Мелания.
— Стой твёрдо, княгиня, за старую веру, не соблазняйся новшествами, не приемли лесть никониан! — убеждала её суровая раскольница, — во храм, пока там не хвалу, а хулу на Господа поют, не моги ходить!
Духовное подкрепление со стороны своих единомышленниц оживило Евдокию Прокопьевну: она возвеселилась духом.
Монахини поняли, что узница их притворяется, а вовсе не больна, и снова настоятельно требовали, чтобы она шла к «четью-петью» в церковь.
Силою удалось уложить её и снести в церковь, но и здесь она не хотела обращать ни на что внимания и не только не соглашалась молиться, но продолжала лежать, как мёртвая.