Паутина
Шрифт:
— Такъ что же?
— Я не кралъ, — проворчалъ Симеонъ, продолжая избгать взглядомъ лица ея, и наклеилъ марку на конвертъ.
Епистимія улыбнулась, задрожавъ острымъ подбородкомъ.
— Значитъ, вамъ не о чемъ и безпокоиться, — сказала она. — Кто воръ, того и печаль.
Но Симеонъ ударилъ ладонью по столу.
— A сплетня откуда? — вскричалъ онъ.
Епистимія равнодушно завернулась въ платокъ свой.
— Почемъ я могу знать? — сказала она. — Не отъ меня.
Теперь Симеонъ ей прямо въ лицо — грозно, пристально смотрлъ, вертя въ рук тяжелую ясеневую линейку. Ни взоръ этотъ, ни жестъ, откровенно злобный, о большомъ, сдержанномъ гнв говорящій, не отразились, однако, на женщин въ платк какимъ либо замтнымъ впечатлніемъ.
— Горе теб, если ты продала меня врагамъ моимъ, — съ удушьемъ въ голос произнесъ Симеонъ.
Епистимія подняла рсницы и показала на мгновеніе глаза, неожиданно прекрасные, глубокіе глаза, голубые, какъ горныя озера. Странно было видть ихъ на этомъ нездоровомъ, изношенномъ лиц плутоватой мщанской ханжи.
— Если бы я васъ продала, — мягко и учительно, какъ старшая сестра мальчику-брату, сказала она, — такъ теперь здсь хозяиномъ былъ бы Мерезовъ, а, покуда, Богъ миловалъ: владете вы.
Симеонъ порывисто всталъ отъ стола.
— Вотъ этимъ словомъ своимъ — «покуда» — ты изъ меня жилы тянешь.
Епистимія опустила рсницы. Губы ея опять тронула улыбка.
— Все на свт — «покуда». Одинъ Богъ, говорятъ, вченъ, а, что отъ человчества — все пройдетъ.
Симеонъ ходилъ, кружась по комнат съ видомъ человка, не ршающагося выговорить то главное, для чего онъ началъ разговоръ. Наконецъ, остановился предъ Епистиміей, со сложенными на груди руками.
— Не могу я больше пытки этой терпть, — глухо сказалъ онъ. — Завщаніе должно быть въ моихъ рукахъ.
Женщина въ платк промолчала.
— Слышала? — гнвно прикрикнулъ Симеонъ.
Она не подняла рсницъ и не измнила выраженія лица, когда отвчала:
— Копію вы имли, a подлинникъ мн самой нуженъ.
Симеонъ, стоя предъ нею, ударилъ себя ладонью въ грудь и заговорилъ, убждая, быстро, порывисто:
— Сплетня плыветъ, Мерезовъ въ город… пойми ты! пойми!.. Вдь мы на ниточк висимъ. Стоитъ прокурорскому надзору прислушаться, — и аминь… Сыскъ…Слдствіе… Судъ… Пойми!
— Не пугайте, — холодно возразила Епистимія, — не вчера изъ деревни пріхала.
A онъ грозилъ ей пальцемъ и голосомъ:
— Пойдешь, за сокрытіе завщанія, куда Макаръ телятъ не гонялъ.
Епистимія, подъ платкомъ своимъ, передернула острыми плечами.
— Какое мое сокрытіе? — все тмъ же ровнымъ тономъ сказала она. — Документъ понимать я не могу. И грамот то едва смыслю. Веллъ мн покойный баринъ бумагу хранить, — я и храню, покуда начальство спросить.
Симеонъ даже ногою топнулъ.
— Опять — покуда! Дьяволъ ты жизни моей!
Епистимія продолжала тихо и ровно:
— Кабы еще я въ вашемъ, ныншнемъ завщаніи хоть въ рубл. помянута была. A то напротивъ. По той, мерезовской, бумаг покойникъ мн тысячу рублей награжденья отписалъ, a я, дуреха, и понять того не смогла, — не предъявляю. Это и слпые присяжные разобрать должны, что моей корысти скрывать тутъ не было ни на копейку.
Горько и притворно засмялся Симеонъ:
— Что теб теперь тысяча рублей, когда ты съ меня, что захочешь, то и снимешь!
Епистимія освтила его таинственными огнями голубыхъ очей своихъ.
— Я, покуда, ничего не просила, — тихо и почти съ упрекомъ произнесла она.
Но Симеонъ уже не слушалъ. Онъ кружился по кабинету и съ укоромъ твердилъ:
— Такъ я теб доврялъ, a ты мн ловушку устроила!
Епистимія слегка пошевелилась въ оболочк платка, и что то врод блдной краски проступило на доскообразныхъ плоскихъ щекахъ ея.
— Что я могла противорчить, если покойный баринъ веллъ? Благодарите Бога, что съ нотаріусомъ такъ счастливо обладилось… Паче всякаго чаянія повезло вамъ въ этомъ дл. Другой полну душу грха наберетъ, a нарочно того не устроитъ, какъ вамъ отъ судьбы задаромъ досталось. Нотаріуса нту: застрлился. Книгъ его нту: сгорли. Иначе нотаріальнаго-то завщанія скрыть нельзя было бы, разв что съ нотаріусомъ въ сдлку войти. A это все равно, что къ себ кровососную піявку припустить бы… шантажъ на всю жизнь…
— Любопытно это изъ твоихъ добродтельныхъ устъ слышать, когда ты шантажомъ возмущаешься!
— Я шантажничать противъ васъ не собираюсь, a нотаріусъ этотъ, едоръ Ивановичъ покойникъ, выпилъ бы изъ васъ кровь… съ нимъ не по моему подлиться пришлось бы…
— A свидтели? — отрывисто бросилъ ей, шагая, Симеонъ.
— Вы же знаете. Сродственники мои. Темные люди. Подписали, гд я пальцемъ показала, a что — имъ и невдомекъ. Свидтелей не бойтесь. Спровадила ихъ отсюда. Въ дальнихъ губерніяхъ на мстахъ живутъ.
— Гд? — быстро спросилъ Симеонъ, разсчитывая внезапностью вызвать отвтъ.
Но Епистимія разсмялась.
— Да, ловки вы больно! Глупа была сказать!
— Змя ты, змя!
Отвернулся отъ нея Симеонъ, — прошелъ, качая головою, къ возлюбленному шкафу своему и припалъ къ его прохладному, полированному дереву. A Епистимія ласково и поучительно говорила:
— Вы бы лучше зм-то спасибо сказали, что она къ этому длу чужого глаза не подпустила. Теперь, что ни есть грха, весь — промежъ насъ двоихъ.
Симеонъ утомленнымъ жестомъ остановилъ ее.
— Хорошо. Довольно. Сколько?
— Чего это? — вскинула она на него озерными глазами своими.
— Говорю теб: я усталъ, не могу больше. Давай торговаться. Объяви свою цну: за сколько продашь документъ?
Епистимія обиженно поджала губы.
— Боже мой, сохрани, чтобы я вашими деньгами покорыстовалась. Когда вы меня интересанкою знали?
— Тогда изъ за чего же ты меня терзаешь? Въ чемъ твой расчетъ? Объяви свой расчетъ…
— Придетъ время, — говорила Епистимія мягко и дружелюбно, — я вашу бумагу сама уничтожу и пепелъ въ рчку пущу.