Паутина
Шрифт:
— Говори свой расчетъ! — нетерпливо повторилъ Симеонъ.
Епистимія смотрла на него съ задумчивымъ любопытствомъ.
— Маленько рано: не вызрло мое дло, о которомъ я собираюсь просить васъ, — вздохнула она. — Не знаю только, захотите-ли…
— Говори свой расчетъ.
— Да… что же? Я, пожалуй… — мялась Епистимія, все плотне обертываясь платкомъ, такъ что стала похожа на какое-то экзотическое растеніе, закутанное для зимовки подъ открытымъ небомъ. — Конечно, прежде времени это, лучше бы обождать, но, уже если вы меня такъ дергаете, я, пожалуй…
— Долго ты намрена изъ меня
Она зорко взглянула на него и, перемнивъ тонъ, произнесла тономъ условія строгаго, непреложнаго, внушительнаго:
— Только, Симеонъ Викторовичъ, заране уговоръ: безъ скандаловъ. Буйство ваше мн довольно извстно. Если дадите мн слово, что безъ скандала, — скажу. Если нтъ, лучше помолчу до своего времени. Мн спшить некуда, надъ нами не каплетъ.
— Хорошо, должно быть, твое условіе, — злобно усмхнулся блдный Симеонъ. — Въ когтяхъ меня, какъ раба плннаго, держишь, a вымолвить не смешь и — зеленая вся…
— Даете слово?
— Даю… Постой… Кто тамъ? — насторожился Симеонъ, потому что въ корридор прошумли быстрые, твердые шаги, и затмъ такая же быстрая рука ударила въ дверь короткимъ и властнымъ стукомъ. Голосъ молодой, нетерпливый и яркій, тоже съ властною окраской и, должно быть, очень похожій на голосъ Симеона въ молодости, отвчалъ:
— Это я, Викторъ. Къ теб по длу. Потрудись отворить.
— Я не одинъ и занять.
— Очень сожалю и извиняюсь, но не могу ждать.
— Приходи черезъ полчаса, Викторъ.
— Не имю въ своемъ распоряженіи даже пяти минуть свободныхъ. Будь любезенъ отворить.
— Да почему? Что за спхъ внезапный?
— Когда ты меня впустишь, это будетъ теб изложено,
Симеонъ бросилъ досадливый взглядъ на Епистимію, которая поднялась съ кресла, драпируясь въ платк своемъ, какъ высохшая темно-срая огромная ночная бабочка:
— Я пойду ужъ, Симеонъ Викторовичъ? — вопросительно сказала она.
— Да… Нечего длать… Сейчасъ, Викторъ! не барабань!.. Только ты, сударыня, не вздумай домой уйти… Мы съ тобой должны этотъ разговоръ кончить… Сейчасъ, Викторъ!.. Я этого сударя быстро отпущу… Ну, входи, Викторъ. Что теб?
Теперь, когда братья стояли другъ противъ друга въ бломъ свт ацетиленовой лампы, съ яркостью рисовалось все ихъ разительное родовое сходство при совершенномъ несходств индивидуальномъ. Викторъ, угрюмый лобастый юноша, съ глазами — какъ подъ навсомъ, былъ на полъ-головы выше старшаго брата и, въ противоположность послднему, совершенно некрасивъ собою. Но, вглядываясь, легко было замтить, что его некрасивость обусловлена исключительно свтлою окраскою волосъ, темно-синимъ отсвтомъ глазъ и мягкимъ славянскимъ тономъ блой кожи, не идущимъ къ сухому, слегка татарскому, скуластому складу сарай-бермятовской семьи. Если бы выкрасить Виктору волосы въ черный цвтъ и подгримировать лицо желтыми тонами, то лишь боле высокій ростъ, да тонкая юношеская стройность отличали бы его отъ Симеона; и, пожалуй, лишь здоровая энергія взгляда и движеній, отсутствіе темныхъ круговъ около глазъ и безпокойнаго испуганнаго непостоянства, и подозрительнаго блеска въ самыхъ глазахъ, — отличали бы отъ Модеста. Старшій братъ теперь, стоя y новаго шкафа краснаго дерева, хмуро соображалъ это жуткое сходство и сердито удивлялся
— Еще разъ извиняюсь, что пришлось такъ ворваться къ теб, — заговорилъ Викторъ.
— Да, — угрюмо возразилъ Симеонъ. — Не могу сказать, чтобы это было деликатно. Ты помшалъ дловому разговору, который для меня и важенъ, и спшенъ…
— Епистимію Сидоровну ты можешь пригласить къ себ по сосдству, когда теб угодно, тогда какъ я сегодня, въ ночь, узжаю.
— Что надо? — хмуро и брезгливо началъ Симеонъ, какъ скоро Епистимія, покорно и преувеличенно согнувшись, со смиреннымъ видомъ безотказно подчиненнаго человка, исчезла за дверь въ корридоръ.
Викторъ отвтилъ:
— Денегъ.
— Сколько?
— Все
Симеонъ вскинулъ на него недоумвающіе глаза.
— То-есть?.. Не понимаю… объяснись.
— Все, что осталось мн получить съ тебя по дядюшкиному наслдству.
Прошла минута тяжелаго молчанія. Симеонъ возвысилъ голосъ, стараясь быть насмшливымъ:
— Ты трезвый?
— Какъ теб извстно, я не пью, — холодно возразилъ Викторъ.
— Такъ блены обълся! — горячо вскрикнулъ Симеонъ.
Опять примолкли. Потомъ Викторъ вско заговорилъ:
— Ты немедленно уплатишь мн мою долю изъ наслдства покойнаго дяди.
Симеонъ сдлалъ удивленное лицо.
— Разв я отказывался когда-нибудь?
— Нтъ, но ты тянешь. Мн больше ждать нельзя.
— Такъ-таки, вотъ непремнно сегодня и загорлось? — воскликнулъ Симеонъ не то съ испугомъ, не то съ насмшкою. Викторъ, стоя предъ нимъ прямо, какъ стрла, отвчалъ:
— Въ часъ ночи я долженъ выхать съ этими деньгами.
— Откуда же я возьму? Такихъ суммъ не держать дома, въ ящик письменнаго стола.
— Я удовольствуюсь твоимъ чекомъ. Чековая книжка всегда при теб.
— Мы видлись днемъ. Почему ты меня не предупредилъ?
— Потому что самъ еще не зналъ, что сегодня понадобятся.
Симеонъ слъ къ письменному столу и, подпершись правою рукою, долго и угрюмо молчалъ, барабаня пальцами лвой по бювару. Викторъ, такой же угрюмый и стройный въ черной блуз своей, ждалъ спокойный, холодный и увренный. Что-то солдатское, неуступчивое появилось въ его лиц и фигур, и Симеонъ видлъ это, и это раздражало Симеона.
— Нтъ, Викторъ, я не дамъ теб денегъ, — сухо отрзалъ онъ, наконецъ.
— Вотъ какъ? — равнодушно, безъ всякаго удивленія, безъ искры въ глазахъ, сказалъ Викторъ.
— Во-первыхъ, расчеты между нами еще не кончены…
— Неправда, — остановилъ Викторъ. — Моя доля въ наслдств опредлена завщаніемъ. Мой долгъ теб подсчитанъ. Потрудись выдать разницу.
Симеонъ тонко посмотрлъ на брата и погрозилъ ему пальцемъ.
— Викторъ! Деньги теб не для себя нужны.
— Это тебя нисколько не касается.