Паутина

Амфитеатров Александр Валентинович

— Хорошо теб съ прирожденною то способностью! — возразилъ Матвй.

— Не доставало еще, чтобы мы увязли въ прирожденности идей! — захохоталъ Немировскій, a Клаудіусъ, молча, улыбнулся съ превосходствомъ. Но Матвй стоялъ посреди комнаты и, потрясая руками, говорилъ:

— Вы дти культурныхъ отцовъ. Ваши мозги подготовлены къ книжной и школьной муштр въ наслдственности образовательныхъ поколній. За васъ ваши батьки и дды сто лтъ читали, учились, писали. А, когда какой-нибудь Григорій Скорлупкинъ ползетъ изъ тьмы къ свту, онъ — одинъ, самъ за себя работаетъ, никакихъ тней помогающей наслдственности за нимъ не стоить, его мозгъ двственный, мысль прыгаетъ, какъ соха на цлин: здсь — хвать о камень, тамъ — о корень.

— Позволь, Матвй! — остановилъ Грубинъ. — Двоюродный брать Скорлупкина, Илья, — такой же темный мщанинъ. Однако, съ нимъ — говорить ли, читать ли — наслажденіе.

— То есть, теб нравится, что вы распропагандировали его на политику! — возразилъ Матвй.

— Положимъ, не мы, a твой брать Викторъ, — поправилъ точный Клаудіусъ.

Матвй же, грустно усмхаясь, продолжалъ критиковать:

— Ленина съ Плехановымъ разбираетъ по костямъ, Чернова съ Длевскимъ критикуетъ, какъ артистъ, a «весело» черезъ два ять пишетъ.

— Велика бда! — равнодушно замтилъ Грубинъ. — За то — товарищъ.

— Для меня это человка не опредляетъ, — возразилъ Матвй. — Я самъ соціалистъ лишь на половину…

— На которую, святъ-мужъ? — ехидно отмтилъ Немировскій. — Съ головы до живота или отъ пупка до пятокъ?

Но Матвй, не чувствительный къ насмшкамъ и трудно и поздно ихъ понимавшій, стоялъ на своемъ:

— Я не считаю себя вправ тянуть въ соціализмъ человка, который не иметъ выбора доктринъ.

Клаудіусъ засмялся торжественнымъ гулкимъ смхомъ, точно теперь величественные часы, въ немъ заключенные, стали полнозвучно бить:

— Да ужъ не вернуться ли намъ ко временамъ культурной пропаганды?

— Вербовка въ партію — не просвщеніе! — сказалъ Матвй.

— Равно какъ и фабрикація полуграмотныхъ буржуа, — возразилъ Грубинъ.

A y окна зеленолицый гимназистъ Ватрушкинъ уныло гудлъ:

— Ты пришла съ лицомъ веселымъ.Розы — щеки, бровь — стрла.И подъ небомъ-нбомъ голымъВъ пасти улицы пошла.Продалась кому хотла.И вернулась. На щекахъПудра пятнами блла,Волосъ липнулъ на вискахъ.И опять подъ желтымъ взоромъВъ тнь угла отведена,Торопливымъ договоромъЦловать осуждена… 1

amp;nbsp; 1 Per Aspera, г. С. Городецкаго

— Задерните меня! — вдругъ испуганнымъ шепотомъ приказала Зоя, сильно пошевелившись на окн, студенту Васюкову.

— Чего?

«Санинъ» выпучилъ глаза, не понимая, a Зоя торопливо командовала:

— Задерните меня… Боже, какой недогадливый… занавскою задерните… Я слышу: въ зал ходитъ Симеонъ… — пояснила она, исчезая за синимъ трипомъ.

Матерія еще не перестала колыхаться, когда на порог комнаты, дйствительно, показался Симеонъ. Онъ былъ въ пальто и шляп-котелк, съ тростью въ рукахъ, и — неожиданно — въ дух. Причиною тому была, какъ ни странно, грубая сцена, происшедшая между нимъ и Викторомъ. Оставшись одинъ, Симеонъ внимательно перечиталъ расписку Виктора и трижды вникалъ въ послднія ея строки, что «все причитавшееся мн изъ наслдства дяди моего Ивана Львовича Лаврухина получилъ сполна и никакихъ дальнйшихъ претензій къ брату моему, Симеону Викторовичу Сарай-Бермятову, по поводу сказаннаго наслдства имть не буду». И чмъ больше онъ вчитывался, тмъ ясне просвтлялся лицомъ, ибо эта категорическая расписка неожиданно оставила въ его карман — чего Викторъ, конечно, и не подозрвалъ, — не малый капиталецъ…

— «Все»… — думалъ Симеонъ, саркастически оскаливая зубные серпы свои. — То-то «все»… Юристы тоже! И чему только ихъ въ университет учатъ?… Напиши онъ даже «всю сумму», «вс деньги», и вотъ уже — другая музыка… Все!.. съ этимъ «все» ты y меня, другъ милый, на недвижимости то облизнешься!.. Поздравляю васъ, Симеонъ Викторовичъ, съ подаркомъ. Теперь я этому мальчишк покажу, какъ брать за шиворотъ старшаго брата, права свои, видите ли, осуществлять чуть не съ револьверомъ въ рукахъ. Изъ недвижимости, что хочу, то и вышвырну негодяю — и все будетъ съ моей стороны еще милостью, благодяніемъ, потому что — могу и ничего не дать: расписка-то вотъ она, право-то за меня… Ахъ, мальчишка! мальчишка!

Эти соображенія настолько развеселили Симеона, что онъ даже не особенно разгнвался, узнавъ, что Епистимія, вопреки его приказанію ждать новой бесды, убоялась идти къ нему и убжала домой.

— Ну, и чортъ съ ней! — ршилъ онъ. — Въ конц концовъ, можетъ быть, къ лучшему. Я слишкомъ много нервничалъ сегодня. Съ возбужденными нервами вести новый отвтственный разговоръ — того гляди, попадешь въ ловушку… Епистимія — не Викторъ… Холодная бестія, вьющаяся змя… Съ нею держи ухо востро: эта безграмотная троихъ юристовъ вокругъ пальца окрутитъ…

Вмсто того, онъ ршилъ похать къ Эмиліи едоровн Вельсъ, разсчитывая въ салон этой дамы, какъ въ центральномъ бассейн всхъ городскихъ встей и слуховъ, «понюхать воздухъ», — авось, ненарокомъ, и нанюхаетъ онъ волчьимъ чутьемъ своимъ какой-нибудь слдокъ къ источнику обезпокоившихъ его клубской болтовни и анонимокъ…

Проходя заломъ и слыша горячій споръ молодежи, Симеонъ пріостановился, послушалъ и, презрительно улыбнувшись, хотлъ пройти мимо, но Клаудіусъ замтилъ его въ дверь и издали раскланялся. Симеону пришлось войти къ Матвю, чтобы пожать руки Клаудіусу и Немировскому, которыхъ онъ еще не видалъ…

— О чемъ шумите вы, народные витіи? — спросилъ онъ, прислоняясь къ притолк и посасывая набалдашникъ палки своей — художественную японскую рзьбу по слоновой кости, изображавшую женщину съ головою лисицы: японскую ламію.

Клаудіусъ объяснилъ:

— Матвй громитъ насъ за то, что мы отказываемся непроизводительно тратить трудъ и время на занятія съ его протеже Скорлупкинымъ.

Симеонъ вынулъ палку изо рта, поправилъ шапку на головъ и сказалъ внушительно, съ авторитетомъ:

— Матвй правъ. И я сожалю. Парень дльный.

Матвй, никакъ не ожидавшій отъ него такой поддержки, взглянулъ на брата съ изумленіемъ. Потомъ вскричалъ:

— Слышите, фуфыри? Даже Симеонъ оцнилъ!

«Даже» Матвя не очень понравилось Симеону, и онъ строго разъяснилъ:

— Симеонъ всегда любилъ энергію, уважалъ трудъ и людей, которые понимаютъ и исполняютъ его обязательность.

— Я не умю подчиняться обязательности труда, — холодно звнулъ красивый Грубинъ, садясь на Матвеву постель.

— Въ моихъ рукахъ спорится только трудъ излюбленный, — вторя отозвался ему Немировскій.