Паутина
Шрифт:
A Скорлупкинъ объяснилъ:
— Покойнаго родителя моего непремнное желаніе было, чтобы я получилъ господское образованіе и гимназію кончилъ. Но здоровьишкомъ я былъ въ то время слабъ, никакихъ способностей не оказывалъ, — силенки, значить, мои ребячьи того не дозволяли. Опредлили меня по торговой части, закабалили на годы въ мальчики въ бльевой магазинъ. тмъ не мене, родитель мой мечты своей не оставилъ. Умирая, просилъ Мотю, чтобы содйствовалъ мн осуществить завтъ образованія.
— Что же Мотя могъ сдлать для васъ? — удивился Вендль. — Онъ тогда мальчикъ
Скорлупкинъ, усмхаясь, покрутилъ головой.
— Предъ Симеономъ Викторовичемъ родитель мой пикнуть не смлъ, — сказалъ онъ, опять съ недавнимъ превосходствомъ. — Вдь мы, Скорлупкины, искони Сарай-Бермятовскіе слуги, еще съ крпости, изъ рода въ родъ. Я — первый, что самъ по себ живу и свою фортуну ищу. A маменьку, либо тетеньку Епистимію до сихъ поръ спросите: гд были? — не сумютъ сказать: y господъ Сарай-Бермятовыхъ, — говорить: y нашихъ господъ.
— Вамъ смшно? — съ брезгливостью спросилъ Вендль: развязность этого потомка на счетъ ближайшихъ предковъ опять его покоробила.
Но на этотъ разъ Скорлупкинъ чувствовалъ себя на твердой почв и нисколько не смутился.
— Да — какъ же, Левъ Адольфовичъ? — возразилъ онъ. — Конечно, что должно быть смшно. Крпости не знали, въ свободномъ крестьянств родились, вольными выросли, a умъ и языкъ — крпостные. Полувкомъ изъ нихъ рабское наслдство не выдохлось.
Вендль подумалъ, прикинулъ умомъ, воображеніемъ, и — согласился.
— Да… жутковато! — вздохнулъ онъ. — Дрессировали же людей! Достало на два поколнія!
A Скорлупкинъ продолжалъ:
— Родитель мой, при Мот, маленькомъ, когда господа Сарай-Бермятовы въ упадокъ пришли, остался врод какъ бы дядькою. Мы съ Мотею — однолтки, вмст росли, въ дтскія игры играли.
— Такъ что просьба отца вашего попала по адресу? — одобрительно сказалъ Вендль. Скорлупкинъ отвчалъ съ гордымъ удовлетвореніемъ и почти нжностью въ глазахъ:
— Да, ужъ, знаете, если Мотя что общалъ, такъ это стна нерушимая. Чуть самъ въ возрастъ вошелъ и свободу поступковъ получилъ, сейчасъ же и за меня принялся. Второй годъ тормошимся… Обижать его жаль, — тихо прибавилъ онъ, опуская голову, — a надлежало бы къ прекращенію.
Вендлю захотлось помочь Матвю, котораго онъ уважалъ и любилъ, хоть легкимъ ободреніемъ скептическаго его ученика:
— Однако, изъ учителей вашихъ, Аглая Викторовна отзывалась мн о вашихъ занятіяхъ хорошо.
— Да? — удивился и обрадовался Скорлупкинъ, — покорнйше благодарю. Только это она, — подумавъ и съ печалью, добавилъ онъ, — по ангельской доброт своей. A мн съ нею, признаться, всхъ трудне. Потому что, знаете, Левъ Адольфовичъ, стыдно ужасно, — съ доврчивостью пояснилъ онъ. — Съ мужчинами осла ломать — еще куда ни шло. Но когда долженъ ты мозги свои выворачивать предъ этакою чудесною барышней, и ничего не выходить, и должна она подумать о теб въ самомъ низкомъ род, что оказываешься ты глупый человкъ, оно, Левъ Адольфовичъ, выходить ужасно какъ постыдно.
— Вы въ своего ангелоподобнаго профессора, конечно, влюблены? — спросилъ Вендль, съ улыбкой нсколько высокомрной.
Но Скорлупкинъ сердито покраснлъ, точно услышалъ неприличность.
— Это Модестъ Викторовичъ на смхъ выдумали, дразнятъ меня. Разв я дерзнулъ бы?
— Ну, влюбиться, — на это большой дерзости не надо, — холодно возразилъ Вендль, посасывая сигару. — Вотъ признаться въ томъ этакой красавиц и взаимности искать — другая статья…
Но, если Аглая Викторовна, въ кроткой нетребовательности своей, удовлетворялась успхами, которые съ грхомъ пополамъ оказывалъ взрослый ученикъ ея, то другіе наставники — нетерпливые мужчины — далеко не были такъ снисходительны. Ныншній споръ между Матвемъ и его товарищами именно и возгорался изъ за того, что Немировскій, дававшій Скорлупкину уроки алгебры и геометріи, пришелъ отъ нихъ отказываться:
— Не могу, усталъ. Даромъ время тратимъ. Совершенно дубовая башка.
Матвй возмутился и запротестовалъ, но остальные поддержали Немировскаго.
— Когда кто-нибудь не въ состояніи вообразить себ четвертаго измренія, — насмшливо говорилъ красивый Грубинъ, — то я его только поздравляю. Но если ему не удается усвоить первыхъ трехъ, дло его швахъ.
Матвй, взметывая золотые кудри свои — ореолъ молодого апостола — и сверкая темными очами, упрямо кивалъ головою, какъ норовистая лошадь, и твердилъ:
— Я далъ слово, что сдлаю Григорія человкомъ, и онъ будетъ человкомъ.
— Въ ресторан, можетъ быть, — сострилъ Немировскій, — въ жизни — сомнваюсь.
Матвй посмотрлъ на него, плохо понимая каламбуръ: онъ былъ совершенно невоспріимчивъ къ подобнымъ рчамъ. Потомъ сморщился и сказалъ съ короткою укоризною:
— Плоско.
Немировскій сконфузился, но желалъ удержать позицію и потому еще нажалъ педаль на грубость:
— Нельзя взвьючивать на осла бремена неудобоносимыя.
— Ругательство — не доказательство, — грустно возразилъ Матвй.
Тогда вмшался Клаудіусъ, параллелограмму подобный, со спокойными, размренными продолговатыми жестами, голосомъ, похожимъ на бархатный ходъ маятника въ хорошихъ стнныхъ часахъ:
— Теоретически я высоко цню просвтительные опыты въ низшихъ классахъ общества, но, какъ педагогъ, научился остерегаться ихъ практики.
— Остановись, педагогъ, — воскликнулъ Матвй, всплеснувъ худыми блыми руками, — еще шагъ, и ты, какъ Мещерскій, договоришься до «кухаркина сына».
Но Клаудіусъ не остановился, a покатилъ плавную рчь свою дальше, точно по рельсамъ вагонъ электрическаго трамвая.
— При малйшей ошибк въ выбор, мы не возвышаемъ, но губимъ субъекта.
— A обществу даримъ новаго неудачника, неврастеника, пьяницу, — подхватилъ Грубинъ.
— Либо сажаемъ на шею народную новаго кулака, — язвительно добавилъ Немировскій.
Но Матвй зажалъ ладонями уши и говорилъ:
— Ненавижу я интеллигентскую надменность вашу. Бар вы. Важнюшки. Гд вамъ подойти вровень къ простому человку!
Грубинъ пожалъ плечами.
— Какъ теб угодно, Мотя, но — что тупо, того острымъ не назовешь.