Паутина
Шрифт:
— Однако, ты самъ всегда стучишь, — возражали ему товарищи.
— Потому что не вс думаютъ, какъ я. Я не считаю себя въ прав насиловать чужіе привычки и взгляды. Къ тмъ, кто раздляетъ мои, въ комъ я увренъ, что это не будетъ ему непріятно, я вхожу, не стучась…
— Чудакъ! Но вдь ты же не знаешь, кто стоитъ за дверью? Ну, вдругъ, женщина, дама? A ты, между тмъ, въ безпорядк?
— Я не длю своихъ отношеній къ людямъ по полу. Если меня можетъ видть мужчина, можетъ видть и женщина.
— Ну, другъ милый, это — не согласно съ природою, какъ ты всегда проповдуешь, a противъ природы: и птицы, и зври — вс самцы для самокъ особо прихорашиваются.
— Да, — строго соглашался Матй, —
— Да, бишь… извини!.. вдь ты y насъ принципіальный двственникъ.
Матвй и отъ того отрекался.
— Что значитъ «принципіальный»? — возражалъ онъ. — Такого принципа никто никогда не устанавливалъ. Я тмъ мене.
— A христіанскій аскетизмъ?
Матвей закрывалъ глаза, — онъ не умлъ вспоминать иначе, — и читалъ наизусть изъ «Перваго посланія къ Коринянамъ»:
— A о нихже писасте ми, добро человку жен не прикасатися. Но блудодянія ради, кійждо свою жену да имать, и каяждо своего мужа… Глаголю же безбрачнымъ и вдовицамъ: добро имъ есть, аще пребудутъ, якоже и азъ: аще ли не удержатся, да посягаютъ: лучше бо есть женитися, нежели разжизатися.
— Я могу удержаться, не разжигаясь, — вотъ и весь мой принципализмъ, — объяснялъ онъ. — Если-бы я почувствовалъ, что начинаю «разжизатися», то, конечно, поспшилъ бы женитися…
— Ну, гд теб!
Еще проходя залою, за дв комнаты до Матвевой комнаты, Викторъ слышалъ молодой ревъ спорящихъ голосовъ, которые вс старался перекричать козлиный теноръ студента Немировскаго:
— Я стою на почв наблюденія, a ты валяешь a priori.
A мягкій женственный альтъ Матвя возражалъ:
— Предвзятому наблюденію цна — мдный грошъ.
И жаль стало Виктору, что не можетъ онъ сейчасъ остаться съ этою шумною, веселою, спорчивою, смшливою, зубатою товарищескою молодежью, — покричать и поволноваться, покурить и помахать руками въ ея безконечныхъ, всегда готовыхъ вспыхнуть, диспутахъ, для которыхъ каждая тема люба, точно сухая солома, только ждущая искры изъ мимо летящаго паровоза, чтобы воспламениться въ пожаръ. Но суровый и угрюмый рокъ звалъ его далеко, — не мшкая, на жуткій путь, на трудное дло. И, когда жалъ онъ руки друзьямъ, опять лицо его стало солдатское, простонародное, и глаза утратили индивидуальность, точно y рядового, шагающаго въ состав роты своей, — и движется та рота въ далекій, тяжкій, безрадостный походъ…
Народу въ комнату Матвя набралась труба нетолченая. И длинный, тощій, съ прыгающими впередъ, точно блые шары на веревочкахъ, глазами, студентъ Немировскій; и красивый, важный, съ лицомъ сентиментальнаго неудачника, помощникъ присяжного повреннаго Грубинъ; и методическій, точный, на параллелограммъ похожій, блобрысый остзеецъ, учитель мужской гимназіи, историкъ Клаудіусъ. На окн, въ полутни широкихъ синихъ занавсокъ, сидла, забравшись съ ногами на подоконникъ, въ коричневомъ гимназическомъ плать, Зоя, младшая изъ двухъ сестеръ Сарай-Бермятовыхъ: некрасивая, почти дурнушка, очень полная двочка-блондинка, лтъ пятнадцати, но съ грудью, точно она троихъ ребятъ выкормила. Лицо калмыцкое, пухлое, дерзкое; губы толстыя, слегка вывороченныя, на очень бломъ лиц производили впечатлніе кроваваго пятна, точно она во рту держала кусокъ сырого мяса; глазъ почти не видать, а, когда блеснутъ, не успешь разобрать, какого они цвта: сверкнетъ въ упоръ что-то смышленое, наглое и спрячется, будто театральный дьяволъ въ трапъ, за длинныя золотыя рсницы. Двочка уже ушла изъ этого подростка, a двушка входитъ въ нее недоброю поступью… еще молчитъ, но скоро заговорить… и врядъ ли хорошо и на благо людямъ будетъ слово ея жизни… Подл Зои, верхомъ на стульяхъ, качались два юноши — одинъ сухопарый гимназистъ, съ зеленымъ лицомъ, освщеннымъ бутылочными сумасшедшими глазами; другой — студентъ-первокурсникъ, изъ тхъ, которые «и въ кинематографъ при шпаг ходятъ», румяный франтъ, чувственный, самовлюбленный. Глядлъ на Зою побдителемъ, — на что та, впрочемъ, не обращала ни малйшаго вниманія, — и, вообще, посматривалъ вокругъ себя съ видомъ самодовольствія неисчерпаемаго. Каждая черточка этого сытаго, счастливаго собою, лица, каждое движеніе, умышленно сильное, расчетливо выпуклое, холенаго, тренированнаго на мускулы, тла въ щегольскомъ мундир — такъ и вопіяли на встрчу приближающимся смертнымъ.
— Ахъ, да посмотрите же, полюбуйтесь же, какой я лейтенантъ Гланъ и даже самъ Санинъ!
A зеленолицый гимназистъ читалъ Зо наизусть хриплымъ, гробовымъ голосомъ:
Полюбила, зааллась,Вся хвосточкомъ обвертлась,Завалилась на луга.Ненаглядный мой, пріятный,Очень миленькій, занятный,Гд ты выпачкалъ рога? 1.1 «Черняка» г. С. Городецкаго.
— Тише вы! — носовымъ лнивымъ голосомъ повелвала Зоя. — Услышитъ Матвй стыдно будетъ…
— A вы еще умете, что вамъ бываетъ стыдно? — съ роковой санинскою улыбкою спросилъ студентъ.
Зоя холодно посмотрла на него изъ-подъ золотистыхъ рсницъ, которыя умышленно держала опущенными, потому что он были очень красивы, и сказала тономъ безапелляціоннаго начальства:
— Не ломайтесь, Васюковъ!..И какой дуракъ выучилъ васъ такъ говорить по-русски: «умете, что вамъ бываетъ»… А еще орловецъ и филологъ!.. Леониду Андрееву землякъ! Читайте дальше, Ватрушкинъ. Только не орите: вы не на пароход въ бурю, — слышимъ и безъ рупора.
A гимназистъ прохриплъ:
— Не безпокойтесь, Зоя Викторовна: имъ не до насъ… они теперь до утра кричать будутъ…
До утра не разставались,
Яснымъ небомъ любовались
На востокъ и на закатъ.
Викторъ мигнулъ Матвю. Тотъ понялъ и вышелъ съ нимъ въ темный залъ, освщенный лишь четверо-угольникомъ двери, будто врзавшимъ правильное, изжелтаблое пятно свое въ старенькій паркетъ.
Матвй, стоя спиною къ свту, зажигавшему пламенемъ его золотые кудри, былъ еще на полголовы выше своего высокаго брата и слегка наклонялся къ нему тонкій, узкій, худой, слабо сложенный, чуть сутуловатый.
– дешь? — спокойно спросилъ онъ
— Да. Прощай, братъ. Спшу. И то запоздалъ.
— Симеонъ задержалъ тебя?
— Немножко. Не слишкомъ. Я ждалъ худшаго. Теперь — аминь. Въ чистую.
— Я очень радъ, — серьезно сказалъ Матвй. — Теперь вамъ обоимъ будетъ лучше. Люди начинаютъ понимать другъ друга только тогда, когда между ними исчезаетъ эта страшная плотина — деньги. Пока она существовала, я боялся, что между вами произойдетъ что-нибудь ужасное.
— Ну, ломать эту плотину пришлось довольно грубо, — усмхнулся Викторъ, — и врядъ ли обломки ея годятся, какъ фундаментъ для дружества.
— Простился съ Иваномъ, Модестомъ?
— Не могъ, — сухо сказалъ Викторъ: — оба были заняты слишкомъ важнымъ дломъ… Ивану кланяйся, a Модестъ… Матвй! искренно, съ убжденіемъ прошу тебя: будь осторожне съ этимъ господиномъ!
— Ты говоришь о брат, Викторъ! — мягко и грустно упрекнулъ Матвй.
Викторъ нетерпливо тряхнулъ головой.
— Въ пол встрчаться — родней не считаться.
— Что ты имешь противъ него?
— То, что y него — вмсто души — всунута грязная тряпка.
— Полно, Викторъ! Ну… выпить слишкомъ любитъ… ну… немножко черезчуръ эстетъ… Но…