Пчелиный пастырь
Шрифт:
Мясца купил себе сосед…
После сыра и салата они перешли к десерту «Мельба» — персикам с мороженым, — который принесли в двухлитровой металлической посудине вроде тех, которые можно увидеть на этажерках в учительских.
— Узнаешь ты вон того здоровенного типа, у которого один ус выше другого? Того, что сидит за моряком?
— Да… то есть нет…
— Идиот! Это профсоюзный лидер, поддерживающий режим.
— Да, — глухо проговорил Лонги.
Это опять была его юность, получившая еще одну пощечину.
— О да! Здесь бывает самое лучшее общество! Цвет нашей западной мысли! А политических деятелей узнаешь по озабоченному виду.
После кофе и коньяка они распрощались со своими гостями. Те шли на концерт
В словах, в голосе, в музыке звучала тоска солдата, жизнь которого загублена — пусть он и оккупант, — солдата, который сейчас далеко от своей Лили Марлен — пусть она всего-навсего шлюха, — солдата, который — с железным крестом или без него — обречен на деревянный крест. Но эта песнь смерти внезапно превратилась для Лонги в песнь надежды.
Все с прошлым несхоже Тут стало. Я — тоже.Скорбь, поражение, какие-то тайные силы, вместе со словами народной песни бродившие среди взбудораженных людских масс, обострили его чувства, и он понял: усталый немецкий солдат снова становится вечным рядовым, обреченным в жертву демону тоски. Немецкий солдат знал, что живет под занесенной над ним гранатой, что ему грозит бесславная смерть от руки диверсанта, нож в спину, а то и просто предательство женщины и тыла. «Скажи, Лили Марлен, Лили Марлен…»
Два года назад служба Геббельса, конечно, запретила бы эту деморализующую песенку. Но это им уже не удается. Песенка была предохранительным клапаном для выпуска хандры «фрица», которого перебрасывали из Финляндии на Сомму, из Греции на Украиину, из Италии в Эль-Аламейн. В то же время эту самую Песню пела для американцев другая Марлен [21] . Но для них она была неопасна. Им никогда не говорили, что они — сверхчеловеки.
21
Марлен Дитрих.
Дальнейшее Эме помнил плохо. Машина отвезла их на площадь Пигаль. Они попали в какой-то ресторанчик, завешанный одеялами. На каждом столике стояли свечи. Вся музыка была в стиле Джанго. Сущее безумие: до чего же немцы любили цыган, которых сами же истребляли! Между танцами какой-то костлявый тип замогильным голосом пел что-то странно-тягучее. Танцевали свинг. Эме тоже танцевал.
Альбер был доволен своим сотрапезником. Альбер был славный малый. Просто он был лишен патриотического чувства — вот и все. Нравственная слепота, покоящаяся на удобном философском алиби. Их разглядывали две девицы: одна — уроженка Лотарингии, которая, вероятно, думала не головой, а своими буферами, и худощавая брюнетка — с ней-то и пошел танцевать свинг Эме — чешка Милена… Как подруга Кафки… Судеты, Прага, Мюнхен…
Потом Эме Лонги спал с Миленой. Получилось это у него плохо. Это было впервые после того, как он вернулся из
— Так было у моего жениха, когда он вышел из лагеря, — шептала она, — еще до того, как я сбежала.
Она рассказала историю своей короткой жизни. В Париж ее привез немецкий полковник. Она его ненавидела, но с ней он был очень мил.
— Теперь он в России, а может, раньше был там… Ну, а я вот так и устроилась… А что бы я стала делать с моим маленьким чехом?
Лгала ли она? Была ли она «костью жирафа» — выражение Альбера, смысл которого Эме пришлось попросить его объяснить, — то есть осведомительницей гестапо? Какая разница! Эме Лонги скрывать было нечего. Она без конца говорила о Градчанах, о Карловом мосте, о еврейском кладбище, которое так любил Аполлинер. Нет. Она не была еврейкой. В конце концов, может быть, и нет. Утром она разбудила Эме, прильнув к нему. На этот раз у него все получилось хорошо.
— Ведь не могу же я отпустить союзника ни с чем!
Шутка была душераздирающей. Улыбка Эме развеяла горечь.
Он улыбнулся морю — их сообщнику. Море ведь тоже ведет подкопы. У катера, должно быть, выросли пенные усы. Беарский мыс был теперь уже не справа по борту, а в задней четверти. Катер держит курс зюйд-зюйд-вест. Воспоминания принесли Эме облегчение. Разрушенный дом, вялые светские развлечения в Европейском клубе, заботливость Альбера, песня тоски, нервное эротическое возбуждение Милены — все это вызывает отвращение к немецкой действительности, к действительности барабана и строевого шага. Он чуть было не стал «зомби» — живым трупом! Он погиб 10 июня 1940 года, в день, когда его ранили под Ретелем! С тех пор три года небытия, где ничто не имело значения, потому что он был мертв, как и его товарищи, павшие на поле брани в своих мундирах цвета хаки. Именно от этого он и бежал, когда встретил товарища по партии социалистов в Управлении по делам военнопленных, Мишеля, — тот заговорил с ним о сети Симона. Эме согласился, словно все так и было предначертано.
Какой-то человек выходит из кабины и садится подле него. Они — только тени, сидящие рядом.
— Сигарету?
Эме роется в карманах. Ах нет! Это его угощают! Эме держит в пальцах знакомый маленький твердый цилиндрик и вдыхает запах табака с опием. Либо «Кемел», либо «Честерфильд». Это, должно быть, тот самый тип, которого он прозвал Англичанином. Один раз кто-то сказал: «Стюарт». Все англичане — либо Смиты, либо Стюарты. От легкого изменения курса меняется слабое освещение. Море бьет им в борт. Англичанин валится на него и стукается головой о борт. Он разражается бранью на непонятном языке.
По смутным воспоминаниям тех времен, когда он ходил здесь под парусом, Эме соображает, что они должны плыть над Черным потоком. Рыбаки верят в него. Вблизи Беара и Улестрея есть таинственное течение Рег — Черный поток. Море там неглубокое. Доказательством служит то, что сети падают на дно камнем. Когда же удается их вытащить, то весят они целые тонны, а улов — всего-навсего несколько жалких черных рыбешек, которые попискивают, как дети. Их надо тотчас побросать в воду, не то сети погибли и лодка вместе с ними. Святой Венсан, моли бога о нас!
За отрогами Альбера еще виднеется отсвет. Это Массана, вон там вдали, за ней, — форт св. Эльма, Мадлош — прямо по траверзу, а дальше, в передней четверти, — пик Коль д’Эль Турн. Баньюльс, должно быть, уже близко.
Ом подсел к Эме и Англичанину.
— Черт побери, до чего жрать хочется!
Он вытаскивает сэндвичи из «Маленького Орана». Эме отказывается. Морской болезнью он не страдает. Просто с тех пор, как он вернулся из лагеря, желудок его с трудом привыкает к еде. С берега не доносится ни звука. Редкие огни мигают, поворачиваются в их сторону, ослепляют их и исчезают — это, конечно, военные грузовые машины на дороге с бесконечными поворотами. Море станет суровым, когда они будут огибать Креузский мыс.