Перехваченные письма
Шрифт:
Великие гении (единицы) сознавали, что их труд полезен и нужен и что их жизнь не пропадет бесследно; они были счастливы своим трудом. Мы это сознание и радость творчества (да, творчества, подобного гетевскому) сумели передать миллионам. И мы не обманули их: участие в возведении гидроцентрали или мое скромное сегодняшнее — организация лыжного спорта в школах 2-й ступени нашего района — суть дела чрезвычайно высокой важности. Превратим землю в Божий сад! Не правда ли, это хорошо? Устроим так, чтобы не было больше озлобленных, нищих, выброшенных из коллектива или не знающих, куда применить свои силы, — безработных, хмурых,
Выходит ли у нас что-нибудь или мы работаем впустую? Нас обвиняют в утопичности. Действительно, вся наша жизнь и эпоха — сплошная утопия: в прошлом — ничего, в настоящем — мало, все в будущем.
В настоящем, впрочем, есть кое-что и помимо веры в успех и здорового энтузиазма. Я выехал на неделю в очаровательный уездный городок под Москвой. Белый снег, на белых склонах холмов — черно-зеленые елки, которые не рискуют тем, что через неделю их начнут вырубать для «елки» скучающим мещанятам, а на полянах, в перелесках там и сям блестят сталью в инее вышки для электрификации этого края.
Не верь тому, что я писал осенью в минуты упадка о бесцельности работы (или это ты писала?). Вольтер был не так глуп, когда единственную возможность счастья увидел в культивировании сада; это же выражение нашел, не знаю, самостоятельно ли, аноним из Госплана. И в этом — правда, древний закон, и надежда, и радость. А остальное — от лукавого.
Из писем Анны Ивану
5
Париж
…Твое бодрое письмо из Звенигорода получила сегодня, даже позавидовала твоей бодрости, а главное, снегу. У нас сегодня желтый туманный день. Совсем темень, хотя изредка круглое оранжевое солнце все-таки проглядывает. В такие дни никогда не знаешь, который час.
Работать с энтузиазмом и интересом к тому, что делаешь, много удачнее и счастливее, чем наоборот. Конечно, это неплохо.
Но, видишь ли, весь этот сад — ошибочен. Все это частично, только частичная истина. Иногда мы, фальшивя, думаем, что мы достигли гармонии, но ведь это фальшь, это мы только закрыли глаза на обратную сторону дела. Эта ужасная палка о двух концах и есть наша жизнь. И, кажется, гармонии не достичь, а остается лишь выбор концов.
Я радуюсь, что тебе весело работать, но печалюсь оттого, что не всегда от твоей работы весело. Печалюсь и оттого, что все так тебе пишу, будто задалась целью всегда портить твое настроение. Вероятно, все мои грустные замечания тебя несколько раздражают.
Да. Так мы никогда не сговоримся.
6
Милый, твое письмо здесь рядом, на столе. Отвечу тебе на него, постараюсь ответить.
Добро бы этот бодрый тон был твоим. Ну что ж, мы стали бы далеки друг другу, но не было бы тревоги за тебя. Но вот чувствуется в тоне твоих писем какая-то «форсированность», что меня тревожит и огорчает, ибо если плохо человеку, темно, мрачно, если холодна и одинока жизнь, зачем же скрывать это, зачем обманывать самого себя, и так неубедительно обманывать.
Твои ссылки на «декрет Совнаркома» детски слабы, как можешь ты не замечать несостоятельности всех этих построений? Уж слишком все упрощено. Я не говорю, что надо усложнять нарочно жизнь, тем более внешнюю (экономическое положение,
Все мы глубоко метафизичны. И все наши несчастия происходят далеко не только от того, обедали ли мы вчера и сегодня, но и от того, удалась ли нам наша метафизическая жизнь. Таковы люди, таков и ты, и нечего душить всю эту глубину ячейкой, ибо кончится катастрофой. Метафизические страдания декретом отменить нельзя.
Когда разговор заходит об одиночестве, то ячейка тут не при чем, ибо все члены ячейки все-таки бесконечно одиноки. Ячейка — это инстинктивная попытка защиты от ужасного одиночества, которое таким холодом окружает человека, что, увы, эта самозащита безнадежна, так как не настоящее происходит объединение, не в том плане. В плане физической жизни люди редко бывают одиноки, всегда есть кто-то рядом, родные, знакомые, которые в нужный момент позаботятся о здоровье. Но не в этом дело, совсем не в этом.
Я не протестую против коллектива, ячеек, строительства, кооперативов и всего, чем знаменуется сейчас Россия, вовсе нет, даже и рада была бы всему этому, если бы вы не грешили против глубины, которая в людях имеется, страдает, ищет разрешения, примирения. Отменить декретом страдания еще не значит уничтожить все причины страданий. Это ведь и мы делаем иногда вид, что «tout va bien» [168] , когда мы на людях, в чужом доме. Ну а вы производите впечатление людей, которые всегда где-нибудь в гостях.
168
Все в порядке (фр.).
Уж очень вы разгулялись, друг мой. Кажется, будто детство у вас в моде, все вдруг раз навсегда стали веселыми и бодрыми детьми: ну, мы потом подумаем, пусть теперь папа с мамой за нас думают. А когда же наступит это «потом», не слишком ли вы молодитесь? Есть какая-то нечестная игра во всем этом, и это меня пугает. Страшно за тебя, очень страшно. Я все жду, когда же ты придешь к себе, сядешь, закуришь и печально покачаешь головой, и тогда это будешь ты.
Увидимся ли мы с тобой? Прошу тебя, не черствей, очень прошу. Грустно всегда прощаться в письмах. Надеюсь, ты скоро напишешь. У меня замерзла рука. Холодно у нас в этом году. Дни холодные и серые. Совсем, совсем зима. Только без снега, а от снега ведь так тихо становится в воздухе, тут же, наоборот, громче звенят трамваи в сухую погоду. Ну до свидания, милый, милый мой, далекий.
7
Сегодня почему-то среди зимы вдруг потеплело, днем было ясно, а сумерки наступили ранние, молочно-серые, голубые, и пятнами свет на тротуарах от фонарей. Тепло и бодро. Хотелось бы передать тебе эту на момент вспыхнувшую бодрость и как-нибудь тебе помочь, облегчить. Но как- трудно ответить на твое письмо.
Ведь ты, собственно, хочешь, чтобы я за тебя выбрала, как быть, куда, во что устремить свою жизнь. Что могу я сказать тебе, когда ничего не знаю для себя: куда себя деть, что делать, зачем жить?