Перехваченные письма
Шрифт:
И так же утром сегодня. Наташа в телефоне была добра, и милый голос ее, «полный», звучал открыто-обреченно, просто, и это сразу успокоило меня, когда, совсем ослабевши, брел в свинцовом пальто под дождем мимо Porte Brune, весны, Татьяны, жизни, прошлого. И лишь около улицы Dantzig прорвалось в сердце: «Ну, хорошо, со всем, со всем готов расстаться». И опять нужно было встать на колени, но я испугался рабочих и только на самой улице Dantzig победил страх.
Теперь Дина зажгла свет, и на тетради сложные оранжевые отблески, и я кажусь себе скрытым, забытым, где-то в углу. Мир стал беднее, осиротел, стал каким-то тщедушным и хрупким, и шум улицы кажется совсем тихим. Куда же деться вечером, отсижусь здесь, авось Ангел не прогонит.
Наташа, Наташа, как же ты не знаешь за рациональным люциферическим
Тучи несутся в темнеющем воздухе, огни зажглись в домах, и все обречено, беззащитно, брошено, пусто.
Нет, Борис, только люби и ничего не делай, она поймет.
Жить опять было трудно начинать, и только днем, после полухалтурного, полумучительного наташино-нинского стихотворения, на мгновение блеснул жидкий огонь в измученном сердце, и я смутно о чем-то догадался, не помню о чем, кажется, о разделе без остатка жизни между Наташей и Богом. Идя за молоком, опять решил взяться за такси. Но, конечно, завтра, как все у меня завтра. Сейчас пять часов, и все уже делано-переделано, и сердце в недоуменье среди голодных кошек. И вот опять в сердце Наташа, свет милый, дай мне немного счастья, чтобы я ожил, а то мне опять становится «пропадай все».
Как жалко, что Татищев явно ревнует и хамит, а то каждый день ходил бы к Дине, в которую просто влюблен.
На докладе я был вне себя от невроза, униженья и противопоставленья себя всем. Неожиданно вырвали меня говорить, и я холодно твердил, но не к селу ни к городу. Берберова и мадам Вейдле сияли очами и сердились, что я не кланяюсь, и только Дина была, как всегда, молодо-безупречна.
С Наташей потом тяжело, до слез, не женских, самых горьких, сиденье в пустом Bal aux Fleurs, где для таких клиентов не удостаивают петь.
Проводя ее, споря о России и свободе, где она договорилась до того, что Германия — царство свободы, из-за несолидарности ее и ночного одиночества, хотелось остаться на Монпарнасе и найти Фельзена. Но я переменил это и поехал, как всегда, в метро с ней, терзаемый неврозом. И у ворот опять непорочная светлая личность вышла из облаков и целую ночь снилась так, что все утро видел ее перед собой.
Проснулся поздно, в разгромленной жизни, долго не мог прийти в себя и найти, за что зацепиться среди рваных носков, страхов и нелепых вечных великих планов своих. Но на улице, борясь с неврозом, выпрямилось сердце. Ценно в Наташе то, что она любит грязные руки и нечесаные головы, то есть чувствует живой хаос жизни, еще не нашедшей формы.
Сегодня с утра шумит дождь и из-под двери залил половину комнаты. Папа чистит картошку, а я сейчас выплыву к логике, как вчера, когда, переутомившись от счастья открытий, вырвав пакет с кофеем у католиков и встретив Наташу на бульваре, повалился в сон с шести вечера до утра, когда изо всех сил так долго рвался к жизни, все вновь засыпая, но к концу так наполнился всемогуществом понимания, что от счастья лаял, высунувшись из-под одеяла.
Ветер и ни одного су. Папа с утра исчез, и я беспомощно жду кофе, день сегодня дома.
Se contredire [181]
Перечитывая дневники. Как все это поспешно и бледно, лучше бы одна фраза, да о деле, стыд за это, за стереотипные фразы, суперлативы, отсутствие чувства новых и старых дней, сегодня утром стыд за стихи, стыд за куриную речь свою на Адамовиче до невольного стона. В чем же дело, невнимательность, безучастие, спешка, верхоглядство, наслоение страниц. Какое очищение все это сжечь, оставив только рядком несколько книг, в которых удалось выпростать горечь и узнать свою радость.
181
Противоречить
Наташа вчера в подворотне, после счастливого дня дома, в опьянении книг и тетрадей, после Мережковских, после «Оазиса», где рука болела от сонной неуклюжести наташиных танцев, но, главное, от грубости огней кабака, танцев этих, от сексуальной некультурности ее огрубевшей души, видимо, не удивляющейся, что так, а не чудесно, в лучах дождя и свежести удивленья, живет любовь. Но после непрестанного ни на миг мучительного знания о ее красоте в профиль, чистый, злой и теплый, после всего этого, в подворотне — радость признания, «научи меня la fiert'e de vivre [182] », и ее спокойные, смутные и лучезарные слова о нас и о деньгах, о которых стыднее говорить, чем о поле, и еще раньше на стеклянном полу о том, что сердце тратится, растягиваясь во все стороны, как резина. Когда она говорила такие вещи, которые я столько лет мечтал, чтобы она сказала, я молчу, чтобы не выдать себя и чтобы она не поняла, как она возмужала и переменилась.
182
Гордости жизни (фр.).
Дома долго не мог успокоиться, жрал и читал Селина до 3 часов. Какие они все, и Нина, sont d'egonfl'es [183] рядом с этой железной напряженностью добра и жизни в ней.
Conclusions pr'ematur'ees [184]
Вечером медленно гас закат, и соловьи пели в закрытом Люксембурге, где, в отчаянье одиночества и тепла тела я прислонился, прежде чем не выдержать пойти якобы к Лиде, но Лиды не было дома, и я сразу, смирившись, пошел мимо ярких магазинов к Дине, ввинчиваясь с каждым шагом все глубже в стоическую нечувствительность. У Дины же были мне рады, и я до странности опять влюблен в нее, так что обоим, может быть, хотелось даже поцелуев каких-то. Потом на сеансе опять «Некто Блок», хваля мои стихи, уверял меня, что Наташа не имеет ко мне отношения и что настоящая жена моя в России, и я верил, измучившись от юмора Наташи в кафе, когда сердце так хотело чего-то глупого и отчаянно нежного. Но сейчас опять сердце возмутилось. Пусть в России, но Наташа, счастливое ее крепкое тело буквально захватывало, но сердце не таяло, только симпатически темнело, и от этого душа наливалась весенним обреченным горем до краев.
183
Дряблые (фр.).
184
Преждевременные выводы (фр.).
Потом с Диной, дрожа от страха быть открытыми, говорили, целуясь глазами, о Grand Arcane, о евреях и Люцифере, так что Татик заснул, прикрывшись меховым ковриком, и опять она мне показалась овеянной нежностью и сумасшествием духа без тела, хотя тело ее тянуло. Но вспомнил слова Наташи, что с теми, с которыми нельзя соединиться, нужно быть особенно строгими, чтобы жар тела восходил в свет моральных поцелуев дружбы. Учитель мой беспорочный, как я тебя люблю.
Мрачное пробуждение при электрическом свете часа в три утра, потом опять, и в пять, и в шесть я не мог проснуться и только в семь-девять выполз к долгой бесформенной мольбе о счастье. Ибо я больше не могу жить в сплошном черном усилии, отяжелев от сонного перепоя, в отчаянье от грязных носков, невроза, тупости Наташи с ее вечными кафе. Не мог решиться встать, зачем, когда я целый день ни разу не буду счастлив. Только папа вызвал меня из гроба, и сейчас, напившись кофею, разъярился и прочел 50 страниц.