Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Бадма странно хмыкнул:

— Видел принцессу, вашу Монику в Пешавере в доме англо­индийского чиновника Гиппа. Она проходит курс наук. Но у этой необъезженной лошадки нрав состоит из четырех великих и совер­шенных элементов — из земли, воды, огня и ветра. Какой необуз­данный характер! Однако она здорова. Никакой проказы нет.

— Характер... выдам замуж дочь... пора...

— Ага Хан, Живой Бог, прислал Монике в дар диадему со свя­щенной бирюзой «бут». Носить ее удостаиваются лишь невесты Живого Бога — счастливые девушки исмаилитов. Когда воспитание закончится и даст свои плоды, девушка

окажется достойной пред­стать пред очами Живого Бога.

— Проклятые инглизы... все решают... отца, то есть меня, неспрашивают, мою волю...

— Да очистится сердце от волнений,— проговорил туманно Бадма.— И могущественные мира делаются безвольными, когда их сердца берут в плен. И вам, ваше высочество, который считает и признает Монику своей дочерью, остается радоваться...

— Богач... Миллионер... Живой Бог... Ага Хан, конечно... почет­ное родство хорошо... поддержка...

Эмир не знал Моники. Он смутно помнил ее, когда она жила в Арке. Беловолосая девчонка с бантиками.

Неясная мысль зашевелилась в мозгу эмира. Он заерзал на кошме и громко приказал позвать Ибрагима. Он рисковал полу­чить новое оскорбление — степняк мог ослушаться и не прийти.

Локаец все же явился, мрачный, недовольный, даже ворчащий. Пришел и плюхнулся на кошму.

Они напоминали сейчас двух задиристых палванов-борцов, се­менящих мелкими шажками один вокруг другого, присматриваю­щихся, примеривающихся. А с краю на кошме, бесстрастный, похо­жий на буддийского идола, сидел доктор Бадма.

Сеид Алимхан ненавидел Ибрагима. Ибрагим ненавидел и пре­зирал эмира бухарского, своего сюзерена. На взгляд Сеида Алимхана, Ибрагим был и оставался вором, конокрадом, по недоразу­мению носящим звание амирляшкара. Приходится терпеть. Грубая сила захвата. Что ж поделаешь? Ибрагимбек не подчинялся эмиру, даже когда ему пришлось под ударами Красной Армии бежать в 1926 году со сво-ими вояками-локайцами из Таджикистана. Поби­тый пес еще не растерял своих клыков.

Но еще подозрительнее относился Ибрагимбек к англичанам. От полученного через индуса в малиновой чалме приглашения, на­печатанного золотыми буквами на плотной глянцевой бумаге, с подписями красными чернилами, пахнуло могилой. Золото и кровь! Ибрагим вообще боялся исписанной бумаги. Подальше от всякой писанины! Всегда в этих письмах можно ждать коварства и неприятностей. И хоть в конечном итоге Шоу удалось вырвать у Ибрагима согласие ехать в Индию, но локайца все еще раздира­ли сомнения. Ему, гордому степняку, думал он, придется сидеть перед высокомерными инглизами, проклятыми кяфирами, разгова­ривать почтительно с ними, подвергаться насмешкам, издевкам. А он за насмешки убивал. Его спесь подвергалась страшному ис­пытанию. И кто еще знает, не подсыпят ли чего-нибудь ему в пищу.

Он не раздумывал долго, когда его позвал эмир. Все-таки свой, мусульманин, не то что инглиз Шоу... А вдруг Алимхан что-нибудь скажет, приносящее пользу. Потаенно, чтобы не пронюхали отды­хающие после ужина Шоу и Амеретдинхан, он прокрался мимо бе­лой юрты и присел на кошму перед Сендом Алимханом.

Но никаких уступок! Пусть эмир выкладывает все, что думает, а мы послушаем.

А слушать пришлось со вниманием.

— Локаец всегда голоден. Локаец зол и храбр, потому что всегда голоден...

С черным лицом говорят такие слова. И лицо Ибрагима чер­нело. А может быть, эмиру просто это показалось. Луна светила слабо, и на лицах лежали тени.

Поглядывал на локайца Сеид Алимхан искоса, колол иголка­ми глаз и... боялся встретиться с его взглядом. А Ибрагим все больше чернел. Его душила злоба, как всегда, когда он говорил с эмиром.

— Мы злы потому, что всегда племя локай ест хлеб своего горя, потому что локай пьет собственную кровь, потому что имеет на обед свое мясо, сваренное в своем собственном поту...

Он с треском ударил кулаком по ладони.

— Локай — племя из непобедимых катаганов, жестокого вождя кочевников Али Вердыхан Таса, покоривших Балх и Бадахшан и превративших их в родину катаганов. Локаец уже двенадцать десятков лет держит на острие сабли весь Бадахшан. Локаец сво­ей пятой прижал горы и долины. Локаец истребил таджиков и пуштунов. А кто забрал плоды побед Локая? Эмиры Бухары! С ко­варством они схватили Али Вердыхан Таса. Они казнили железно­го воина — локайского батыра из племени катаган. Много мстили за Али Вердыхан Таса локайцы, много крови бухарцев пролили. А чего добились локайцы? Добились права голодать и ходить в рваных штанах. Род Локай самый храбрый из катаганов, самый дерзкий, самый грабительный, самый нищий. И, клянусь, я, Ибра­гимбек Чокобай из Локая, сделаю то, чего не добился сто двадцать зим назад Али Вердыхан Тас. Я, Ибрагимбек Локай, уже не выпу­щу из рук свою добычу — Катаган и Бадахшан. Я отомщу за смерть великого локайца Али Вердыхан Таса. Клянусь, я сделаюсь царем горной страны.

Можно ли сейчас спорить с бешеным локайцем. И что там до кровавых счетов вековой давности. Но настроение господина ко­мандующего встревожило и обеспокоило Алимхана.

— А что скажет король Хабибулла Газий? Вы забыли, господин Ибрагимбек, что земли, о которых вы говорите, составляют часть Афганского государства. Разве вам позволят...

— Позволение в мече локайца,— зарычал Ибрагим.

У Сеида Алимхана засосало под ложечкой. Ибрагимбек протя­нул руку захвата к половине бывших владений его — эмира...

Он собрался с мыслями, почти с испугом поглядывая на иссиня-черное в сумраке с растрепанной бородой лицо разъяренного локайца, вздумавшего так не ко времени напоминать о каких-то правах катагано-локайских кочевников. Кому нужны эти «права», давным-давно брошенные в реку забвения.

Но Ибрагим, живой, свирепый, сидел перед ним и бранился, словно в базарном ряду. Ибрагима, необузданного, с железными мускулами, с острым мечом, не выкинешь в реку. Поеживаясь и еще больше бледнея, Сеид Алимхан пробормотал:

— Мы-то ничего... с Бадахшаном, Катаганом... ничего не гово­рим вот... афганцы...

— А при чем афганцы... при чем ты, эмир эмирата... Локайские кони топчут Бадахшан... Я хозяин... там... И все! — Он снова шлепнул по ладони кулаком.— Я не уйду из Бадахшана и Катагана! Я не пушу туда ни Хабибуллу, ни инглизов, ни тебя, эмир. Ни­кого!

— А зеленое знамя?! — едва слышно выдохнул эмир.— А знамя, которое ты, Ибрагим, поклялся на коране водрузить на воротах Бухары?