Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Он все еще не знал, что произойдет дальше. Ему, истому пере­житку викторианской эпохи, взращенному на ростбифах и портвей­не, пудингах и пиве, мало о чем говорили эмоции. С бухгалтерским расчетом он добросовестно вколачивал в «обезьяну» правила и по­вадки хорошего тона. Он впадал в ужас, сталкиваясь с малейшими намеками на проявление у девочки чувств, и «изничтожал» дикар­ские капризы.

Но едва мистер Эбенезер Гипп вошел в гостиную, его бросило в жар. Так вот зачем приказали привести Монику в Индийский по­литический департамент! Мистер Эбенезер сразу узнал в стоявшем посреди гостиной сухом прямом старике во французской генераль­ской форме военного губернатора Парижа Анри Гуро, прибывшего в Северо-Западные провинции Индии с чрезвычайной миссией. Ни­кто точно не знал, что здесь делал этот потомственный военный, ко­лониальный офицер, в юности человек безумной отваги и воинской лихости. Когда-то он разгромил со всей жестокостью могуществен­ное африканское государство короля Самори. Впоследствии, стоя во главе четвертой французской армии, немало способствовал по­беде союзников в мировой войне. Ныне он разыгрывал из себя ми­ротвор-ца.

С генералом Анри Гуро мистер Эбенезер встречался в 1915 го­ду в одной азиатской стране в период некоей военно-карательной операции деликатного свойства. Еще кое-кто из присутствующих в старинной гостиной тоже привлек пристальное внимание мистера Эбепезера и даже вызвал беспокойство. И не высокопоставленное департаменское начальство, не дамы. Женщины сегодня не интере­совали мистера Эбенезера: ни удивительно тощая, походившая на коричневокожую египетскую мумию дама, очевидно, супруга гене­рала, ни три вылощенные гейнсборовские красавицы англичанки— секретарши или переводчицы департамента. Их, по-видимому, при­гласили для поддержания атмосферы интимности и простоты.

Почему-то тут, в столь избранном обществе, оказались два азиата. Вся британская спесь восстала в мистере Эбенезере, брови насупились. Он подумал, что начальник департамента нетактично ведет себя. «Мы не любезны с туземцами в Индии и не намерены быть любезны»,— чуть не сказал он громко, хотя и оказался рядом с сидевшими непринужденно двумя величественными вельможами, разодетыми в восточные шелка и бархат. Оба приветствовали во­шедших, в их числе мистера Эбенезера весьма любезно, е достоин­ством поднеся традиционным жестом руку к сердцу. Да, одного из них мистер Эбенезер видел в Лондоне на Даунинг-стриг в приемной постоянного заместителя министра и даже запомнил его фами­лию — Мукумбаев. Мистер Юлдаш Мукумбаев имел прямое отноше­ние к бывшему эмиру Бухары Сеиду Алимхану, был его визирем по иностранным делам. По имевшимся сведениям он довольно часто останавливался в Пешавере проездом из Кала-й-Фатту в Жене­ву на очередную сессию Лиги Наций. Сразу же мистер Эбенезер сменил гнев на милость: значит, азиат сидит здесь, в гостиной, не как гость, а как официальное лицо. И мысленно заключил: «В свя­зи с делом принцессы бухарской. Очевидно, он не оставил мысли отвезти её к эмиру. Он не знает еще о новом решении».

Другим азиатом, оказавшимся в гостиной, был Сахиб Джелял. Его богатство и влиятельность, крупные спекулятивные операция на меховом рынке, хлебосольство, плотоядная жажда жизни поль­зовались самой широкой известностью в Северной Индии, да и во всех странах Среднего Востока. К великолепию его одеяния, огром­ной белой чалме, удивительной бороде его в пешаверских салонах высших колониальных чиновников и офицеров относились как к чему-то экзотическому, но примелькавшемуся.

Бросалось в глаза, что Сахиб Джелял с явным интересом раз­глядывает чуянтепинскую узницу, щебетавшую с генералом Анри Гуро и его супругой. Он посматривал на неё своими блестящими цвета сиенита глазами так удивленно, словно узрел один из знаме­нитых бамианских колоссов. Но девушка обладала неоспоримым изяществом, чего нельзя сказать о бамианских древних извая­ниях.

Своим взглядом бородатый азиат предостерегал Монику. Вель­можа явно желал, чтобы встреча с ним здесь, в Англо-Индийском департаменте, не застала девушку врасплох. Он буквально гипно­тизировал её, а силу своих глаз Сахиб Джелял не раз испытывал на простых смертных.

Его взгляд некоторые истолковали бы весьма двусмысленно. Сахиб Джелял, по слухам, не останавливался ни перед чем ради удовлетворения своих прихотей и вожделений. По кто сейчас мог знать его истинные мысли?

Если Моника проявит открытое свое удивление при встрече С ним, Сахибом Джелялом, то это может вызвать очень нежела­тельные осложнения и для него и для находившегося здесь среди приглашенных Бадмы, совсем недавно вернувшегося в Индию. Ти­бетский доктор за время своего отсутствия сильно переменился, да и европейская одежда делала его неузнаваемым, но кто зна­ет— молодые глаза и камень расколют и под водой увидят. Воз­можно, потому при появлении Моники доктор Бадма поспешил повернуться спиной к группе Анри Гуро и повел оживленный раз­говор с тремя молоденькими дамами — женами чиновников. Он рассыпался в комплиментах, чем вызвал оживление в своем углу гостиной. Его учтивое обращение, мужественное неподвижное ли­цо, таинственный ореол славы тибетской медицины возбуждали в его собеседницах интерес и любопытство. Его тибетские рассказы, содержащие немало милых непристойностей, ничуть не шокирова­ли очаровательных дам, ибо звучали в устах варвара — жителя Тибетского нагорья, к тому же врача по профессии, сдержанно, бесчувственно и тем самым щекотали воображение чопорных анг­личанок. Предосторожности Сахиба Джеляла и доктора Бадмы, как показали дальнейшие события, оказались не лишними.

Увлеченная беседой с французами, Моника никого вначале не видела и не слы-шала, кроме любезного генерала и не менее любез­ной его супруги, которая сразу же была покорена «дикаркой», ус­лышав в ее устах французскую речь. О! И эта жертва ввергнута красными комиссарами в яму прокаженных! О! Мадам генераль-ша сразу же предложила несчастной, гонимой принцессе свое покро­вительство.

— Нет, нет, мой генерал,— щебетала она совсем по-птичьи,— ее высочество, конечно, нуждается в покровительстве нашей вели­кой, прекрасной Франции... Нет, нет, наша очаровательная прин­цесса поедет сейчас же, немедленно, в Париж. О, я буду счастлива, если наша дорогая принцесса будет моей гостьей в нашем дворце... Милочка, я приглашаю вас. О, в Париже чудесно! Там на Кэ д'Орсей немедленно, сейчас же выполнят все... все формальности с при­знанием вас. Такая очаровательная принцесса. О, все изумятся и очаруются...

Мадам Гуро уже никого не слушала: ни своего превосходитель­ного супруга, ни сэра Безиля, который хоть и рассчитывал на успех, представляя Монику французам, но не ждал подобных восторгов. Что поделать? Самое главное — эта мадам раструбит по всему свету о появлении бухарской принцессы, спасенной из рук больше­виков.

Мадам генеральша все говорила и слушала только себя, свои льющиеся ручьем слова и, естественно, пропустила мимо ушей воз­глас радости, который издала Мо-ника, увидев Сахиба Джеляла. Так может радоваться шестнадцатилетняя девочка, встретившись со старым, добрым знакомым. Не заметил или не счел нужным за­метить возглас и сам генерал Анри Гуро, все еще прогуливавший­ся с небрежной медлительностью по гостиной и увлекая под руку Монику и свою супругу.

Ничто так не подчеркивает аристократические манеры, как обыкновение прохаживаться в самых неподходящих для прогулок местах. Но именно это делал генерал Гуро надменно и важно. Он величественно жестикулировал и ораторствовал. Долетали до ушей слова: «Великая миссия Европы!», «Навсегда покончись с ни­ми!», «Внушительные маневры охладят горячие головы в Кремле!», «Красная Армия — помеха разоружения», «Пуанкаре и Бриан ви­дят единственное средство в войне», «Италия Муссолини не потер­пит большевизма», «Да, да, война! Только война!».

А Моника смотрела на бородатого вельможу, зажала рот ла­дошкой и хотела кричать, еще кричать... Но глаза вельможи заста­вили её подавить возглас. Глаза приказывали молчать.

Французы ничего не заметили. Английские дамы с порозовевши­ми лицами жадно глотали рассказы «этого удивительного тибетца, пронзительного человека и философа», как они тут же окрестили про себя доктора Бадму. Им импонировало, что он, рослый, крепко сложенный, с энергичным подбородком, вдребезги разбивает уста­новившиеся, избитые представления о буддийских тихих монахах-ла-мах, раскосых, желтоликих, хилых от вечных бдений и ритуаль­ных постов.

Лишь мистер Эбенезер Гипп приметил кое-что и озирался, слов­но бык, загнанный на бойню. Он сам сравнил себя с быком, но ниче­го не понял и тут же про себя поклялся ни слова не говорить сэру Безилю Томпсону.

Сэр Безнль ведет себя недостойно. Он посмел унизить его — мистера Эбенезера Гиппа, имперского чиновника, при исполнении служебных обязанностей, сделал замечание ему, англичанину, в присутствии туземки, азиатки. Сэр Безиль Томпсон нанес испод­тишка удар по уязвимому месту британца, по консервативной спе­си англосакса, по его вере в незыблемость установленного в Бри­танской империи порядка вещей.