Перешагни бездну
Шрифт:
И теперь Монику по внешнему облику никто бы не отличил от любой принцессы и притом настоящей, а не такой, как те «приниессы»-авантюристки, которые нет-нет и «осчастливливали» своим наездом Индию и многие страны Востока. Совсем недавно в городах Северо-Западных провинций Индостана «блистала» некая принцесса Савойского королевского дома, обвораживая всех своими мрамороподобными плечами и греческим профилем. Но разве своим вульгарным поведением, развязанностью, пошлостью выражений, срывавшихся у нее с уст, она могла идти в сравнение с изысканными манерами ее высочества принцессы Алимхан? Не извиняло итальянку и то, что она явилась в Пешавер с рекомендательными письмами друга мистера Эбенезера — самого лидера британских фашистов сэра Освальда Мосли — по важнейшему, сугубо конфиденциальному делу — изучить настроение колониальных чиновников и местной туземной знати и прощупать, как отнеслись быв Индии к тому, а вдруг в Англии произойдет нечто похожее на захват власти вожаком чернорубашечников Муссолини... «Дела делами, — раздумывал мистер Эбенезер, — но Освальду не мешало быподыскать более порядочную особу. Взять хотя бы нашу Монику. Дикарка, а ведет себя, будто провела уже десяток сезонов в Лондоне».
Жизнь в пансионе привила Монике не только умение со вкусом одеваться, причесываться, ухаживать за своим лицом, но и привила удивительно тонкий — мистер Эбенезер сказал бы — аристократический—«шарм» великосветского салона. Нет спору, природа одарила «азиатку» отличными данными, но ведь даже алмаз нуждается в шлифовке. Все поражало в Монике: живость ума, грация английской леди, манера разговора, умение владеть чувствами.
Но, тсс... Мистеру Эбенезеру вдруг показалось, что он говорит вслух, и он спохватился. Моника для широкой публики пока никакая не принцесса. Она .. племянница королевского колониального чиновника Эбенезера Гнппа, эсквайра, при-ехавшая из Англии погостить в пешаверском бунгало своего любимого дядюшки.
Все шло по заранее составленному и утвержденному расписанию. Беда лишь в том, что Эбенезер Гипп, личность неглубокая, упрощенная, был слабо осведомлен во всех областях, кроме вопросов, непосредственно входивших в его прямые служебные обязанности. Он не обладал воображением и фантазией и не отличался способностью предусмотреть неожиданности, кроющиеся в человеческой природе.
Ландо, запряженное парой гладких, с лоснящимися мясистыми крупами выездных рысаков, резко подпрыгивало и тряслось по пыльной пешаверской мостовой. И мысли мистера Эбенезера Гиппа тоже прыгали и колко отдавались надоедливой болью в висках.
Постоянно ему, мистеру Эбепезеру, чиновнику Англо-Ипдийского департамента, навязывают самые нелепые, неправдоподобные дела. Так и в данном случае: шутка ли — выдрессировать, обучить узбекскую крестьянку светским манерам, английскому языку, цивилизованным привычкам вроде пользования ванной, душем и прочее. Превосходная в этом отношении воспитательница мисс Гвендолен-экономка сумела к тому же поразительно быстро преподать Монике начатки некоторых наук и музыкальной грамоты, приохотить к чтению книг, обучить умению вести непринужденную светскую беседу — к счастью, по-французски мадемуазель дикарка говорит с парижским акцентом — и, наконец, искусству верховой езды.
Но в шестнадцать лет девчонка остается девчонкой... И не раз уже мистер Эбенезер убеждался в том, что от Моники можно ожидать самых необузданных вспы-шек. И внешность вылощенной мисс ни в какой мере не мешала мистеру Эбенезеру подозревать в Монике коварство и хитрость. Он еще не соглашался с мисс Гвендолен, которой претили грубые определения — «азиатка», «дикарка», «змея» — и которая мирилась лишь со «змейкой»—очаровательной, коварной змейкой, потому что она и сама догадывалась, что голубоглазая Моника совсем не кукла и не сказочная пери.
«Несчастная девочка столько перенесла, испытала. Побывать в лапах злодеев и остаться невинной... Чудо! Один этот подонок, претендент в женихи, потомок кокандского хана чего стоит со своим одним глазом...» И мисс Гвендолен улыбалась чему-то. Её улыбку можно было счесть нежной, а при желании, и зловещей. Те, кто узнал мисс экономку пешаверского бунгало получше, говорили: «Ее небесному облику позавидовал бы и ангел, возвещающий славу всевышнему, но в душе она «бэдлот». В применении к такой изящной, такой очаровательной, такой элегантной особе столь вульгарное прозвище, которое означает просто «дрянь», могло показаться чудовищным, но при общении с ней у Моники и её подружек по несчастью глаза вспыхивали гневом и отчаянием. Давно уже Моника разобралась, в чьи руки она попала. Бунгало жило своей размеренной, чопорной жизнью. По обширным, строго убранным залам, отделанным темными панелями мореного дуба, неслышно скользили белые фигуры боев-индусов; за завтраком и обедом сидевшему в одиночестве за длиннейшим столом мистеру Эбенезеру прислуживали два высокомерных лакея-англичанина во фраках. Хозяин бунгало получал достаточное содержание, чтобы поддерживать у себя дома самый аристократический этикет.
С первых шагов Монику окружила обстановка респектабельности. Мистер Эбе-незер зубами вцепился в респектабельность! Мистер Эбенезер отличался респектабельным свойством — чисто англосаксонским отсутствием любопытства, конеч-но, в рамках изысканной вежливости. Мистеру Эбенезеру поручили воспитывать, просвещать, укрощать высокопоставленную особу... принцессу. Он это и делал со всей присущей ему респектабельностью, а остальное его не касалось.
Мистер Эбенезер считал себя совершенным, выдержанным колониальным администратором. Он полагал, что англосаксы являются избранным народом среди народов земного шара, а потому англичане, и в том числе он — англичанин Эбенезер Гипп, — предназначены испокон веку стоять над всеми. Мистеру Эбенезеру-англосаксу была свойственна самоуверенность, резко выраженный эгоцентризм, самомнение поистине непомерное, но в то же время он отличался наивностью, непроницательностыо, переходящей а черствость. Что творится в душе Моники, он не знал, да это его и не интересовало. Она попала к нему в руки довольно-таки неприятного вида гусеницей или личинкой. Сейчас он уже довел ее до состояния привлекательной куколки и мог рассчитывать, что в недалеком будущем из кокона выпорхнет блестящая, даже роскошная бабочка. Лишь бы ему не мешали.
И он трудился. Ни одному волу не приходилось столько работать, сколько мистеру Эбенезеру. Он стоял вечной тенью около Моники, поправлял каждое её слово, контролировал каждое движение, каждый шаг. Когда она обедала, он стоял за её стулом. Достаточно девушке было взять салфетку не так, разрезать мясо не так, выпить воды не так, и моментально следовал удар по руке, не сильный, но болезненный, запоминающийся. А выговоры и нравоучения повторялись без конца с точностью поразительной и со столь же поразительной монотонностью. Девушка могла сколько угодно возмущаться, но мистер Эбенезер оставался спокойным в своей спеси и абсолютно невозмутимым в своем респектабельном англосаксон-ском достоинстве. Он ни разу не крикнул на неё, ни разу не повысил тона. Он оставался невозмутим. Но и девушка оказалась достойной своего воспитателя. Она не плакала, она не пролила ни слезинки.
И никогда ничему не удивлявшийся мистер Эбенезер удивлялся. Как-то он поделился с мисс Гвендолен своими сомнениями:
«Полагаю — она не человек. Я давно пришел к мысли, что азиаты не люди». Мистер Эбенезер сказал мисс Гвендолен: «Я не видел на её ресницах и слезинки. Обезьяны отличаются от людей тем, что не умеют плакать. Она — обезьяна, подобно всем проклятым неграм».
Гвендолен нашла возможным отбросить свою чопорность и игриво заметила:
«О, обезьяны волосатые, с синей кожей, а наша принцесса имеет такое тело...»
«Меня цвет её тела не интересует... Одно могу сказать — нам приказали сделать из обезьяны принцессу, и мы сделаем... скрутим в бараний рог... А если нет, пусть пеняет на себя...»
Тон его испугал мисс Гвендолен. Она не могла видеть в темноте лица мистера Эбенезера. Она испугалась бы еще больше.
И вот мистер Эбенезер, спокойный, невозмутимый, везет в парадном ландо с кучером в парадной ливрее и цилиндре принцессу Монику по улицам Пешавера. Он не спускает глаз со своей воспитанницы. И не потому, что очарованием юности она привлекает взоры прохожих на пыльных, душных улицах. Мистер Эбенезер не видит ни белокурой головки, ни кукольного личика, ни голубых глаз, ни точеной фигурки. Он замечает каждый пустяк, каждую мельчайшую недоделку в жестах, в поджиме губ, в излишне живом движении зрачков глаз и тотчас поправляет все чуть заметным шевелением пальца, который умеет наносить такие болезненные удары. И здесь, на людях, мистер Эбенезер дрессирует свою обезьянку. И, действительно, можно поклясться чем угодно, он и впрямь ничего не видит в прелестной девушке, кроме обезьяны.