Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Их нагонял топот одинокого всадника. Они придержали коней и всматривались в сумрачную пелену, затянувшую локайский аул.

Из перламутрового тумана выступила силуэтом фигура всадни­ка с ловчей птицей на руке.

— Господин,— прохрипел Сагдулла-ловчий, — конокрад повер­нул на ханабадскую дорогу!

— А инглизы?

— Спят.

— Слава всевышнему! Ну, зятек... Ибрагим. Мы еще узнаем какой ты калым заплатишь.

— Безбородый цирюльник выбрил голову кошке, — пробормо­тал Бадма. Смысл его слов не дошел до Сеида Алимхана Да и фраза Бадмы прозвучала странно, непонятно в тишине лунной ночи.

КУКЛА

МИСТЕР ЭБЕНЕЗЕР ГИПП

Без небесного провидения нельзя подшибить

и воробья. Значит, провидение на­правляет и

камень, и палку, и прочие предметы, предназ-

наченные для воробья. Его камень без промаха

сшибал воробьев. Очевидно, все его начинания

находились под покровительством провидения,

ибо они завершались благополучно. Словом, он

действовал в духе честности и мудрости.

Ч. Диккенс

Пенджабским климат не доставляет европейцам ничего, кроме неприятных ощущений. Поэтому мистер Эбенсзер Гипп просто ста­рался не замечать его. Неизменно он сохранял респектабельный вид в своем темном твидовом сюртуке полувоенного покроя, в сво­их отутюженных, в серую полоску, брюках, в своем жестком котел­ке, который оказал бы честь самому элегантному завсегдатаю эпсомских скачек, но совсем не подходит для чиновника Индийско­го государственного департамента, вечно обстреливаемого всепро­никающими стрелами тропического солнца.

Мистер Эбенезер Гипп считал дурным тоном водружать на свой лысоватый череп пробковый колониальный шлем. Мистер Эбеиезер выполнял служебные обязанности и не мог появляться на пороге де­партамента в нелепом головном уборе. Он предпочел бы цилиндр дипломата, но боялся показаться чересчур претенциозным и тор­жественным.

Вот если бы высокая особа, которую мистер Эбенезер Гипп сейчас сопровождал, проживала в Пешавере не инкогнито, а от­крыто и официально, он не посмотрел бы ни на солнце, ни на про­клятую духоту, и оделся бы подобающе такому чрезвычайному слу­чаю.

Итак, мистер Эбенезер восседал — именно восседал, а не си­дел—на переднем сидении лакированного ландо, выпрямившись и опершись на весьма солидную трость красного дерева с рукоят­кой слоновой кости и вперив взгляд в лицо... Моники. Да, перед ним в непринужденной позе сидела Моника, та самая «высокая осо­ба», опекуном-наставником коей являлся он, Эбенезер Гипп, представительный чиновник его величества. Весь респектабельный лик принцессы Моники Алимхан — от изящнейших французских туфелек и до изящнейшей, но в то же время выдержанной в стро­гих формах шляпки на белокурой головке — соответствовал вам требованиям английской чопорности. Одно не нравилось мистеру Эбенезеру: озорная усмешка, нет-нет оживлявшая это кукольно-ра­зовое лицо, и стран-ное ожесточение в кукольно-голубых глазах мисс принцессы.

Глаза у Моники большущие, широко открытые, отчего это оже­сточение выступает слишком откровенно... Что-то в них злое.

Мистер Эбенезер Гипп даже заерзал на шагреневом сидении, потому что имел время хорошо узнать свою подопечную. Несмотря на длительную дрессировку—выучку — мысленно уточнял он,— мисс Моника, по глубокому его убеждению, при всех своих природ­ных, незаурядных способностях, была и оставалась азиаткой и ди­каркой. Не менял положения дел даже лоск респектабельности, ко­торый удалось навести на «первобытную девицу» в пешаверском бунгало ему и его экономке мисс Гвендолен Хаит за полтора года, имевшиеся в их распоряжении. Сколько трудов пришлось поло­жить! Но мистер Эбенезер утешался высказыванием одного из гер­цогов Орлеанских: «Дайте мне кухарку, конечно, красивую, и спус­тя месяц ее не отличат при дворе от любой принцессы королевского дома».