Персонных дел мастер
Шрифт:
— Пустое! — отмахнулся Никита.— До полковника мне служить да служить, а царева служба, сказать по правде, мне уже опостылела. К ремеслу тянет!
— И правильно, Никита! — поддержал его Евдоким.— У тебя же талант есть к краскам. Так зачем свой талант за царевой службой прятать!
— Много ты понимаешь, мужик! — как в старину, раскричалась тетка Глаша.— Никита ныне государев человек, офицер. Глянь, государь ему и деревеньку подарит да в дворянское сословие произведет!
— Брось ты, тетушка!— прервал Никита размечтавшуюся Глафиру.— Лучше поведай мне, где Олена, что с Оленой?
— Олена-то! А какая Олена?— хотела было слукавить тетка. Но, встретившись с твердым взглядом Никиты, сердито молвила: — Утонула Оленка
— Игнаткиному батяне?— с волнением переспросил Никита.
— Ему самому! — вмешался в разговор Евдоким,— Чтоб ему подавиться, пауку ненасытному. Дает деньги мужикам, а потом шкуру с них лупит. А коль не заплатил — в кабалу иди к нему!
— Ну а Йгнатка-то, сынок старосты, давно к той Оленке подъезжал,— продолжала тетка,— Да никак и тебе то было ведомо?— как бы между прочим спросила она племянника. Никита согласно наклонил голову.
— Так вот дальше оно и вышло, знамение!— с видимым воодушевлением продолжала Глафира,— Отправились они, значит, в тот день на сенокос, а там Игнат-ка пьяный и повалил Оленку в копну. Ну а та девка дюжая! Хвать за острую косу да и по ногам Игнатку! Тут как они начали над Оленкой лютовать! Привязали девку к дереву и стали сечь. И староста сек, и старостиха, и Игнатка. Народу на лугах полным-полно, а кто заступится за холопку?! Вестимо дело — никто, кроме бога!
Здесь тетка сделала перерыв и, решительно отобрав чарку у Евдокима, выпила ее сама. Затем закусила грибами и продолжала:
— Вот тут и явилось знамение. Поднялся ветер с Ильменя, и надвинулась туча с градом — такая страшенная!— Тетка зажмурилась, словно вновь увидела перед собой эту ползущую над лугами темную тучу, брюхом задевавшую землю.— Веришь ли, столетние деревья из земли ветер тот выдергивал, как травку, а каждая градина была величиной с яйцо. Хорошо еще, мы с Евдокимом и мальцами в землянке схоронились, а то бы не быть живыми. Народу побило — ужас! А дерево, к которому Оленка была привязана, вырвала буря из земли и бросила в Волхов. Только и видели под волнами Оленку!
— Что же они девку от дерева не отвязали?— Пальцы Никиты сами собой нашли эфес шпаги.
— Да ты не горячись, племянничек! — испугалась тетка,— Не до того им, значит, было — сами спасались! А потом всем нам тут и вышло знамение: явился из тучи огненный дракон и учинился пожар великий. В дождь-ливень, а пожар! Почитай, весь Славенский конец выгорел. Мы свой Плотницкий конец от того дракона едва-едва отбили. А на другой день батюшка Амвросий и объявил в церкви: дракон тот огненный и пламень — суть знамения божьи. Быть на Руси беде и смуте великой! Вот ты нам и разъяснил бы, племянничек, как офицер: явится в Новгород шведский супостат аль нет?
Но Никита уже не слышал тетки. Он решительно накинул плащ, нахлобучил шляпу.
— Да куда ты на дождь-то? — засуетилась Глафира.
— Если к Игнатке счеты выяснять, то совсем даже напрасно!— прогудел Евдоким.— После того как подрезала его косой Оленка, высохли у него ноженьки. Наказало его знамение-то!
Однако Никита не слушал увещеваний кузнеца и, разбрызгивая грязь офицерскими ботфортами, споро побежал на знакомое Игнаткино подворье. Калитка у старосты была на запоре, на стук никто не выходил, хотя в избе и светилось окно. Никита не стал дожидаться и, как в былые годы, перемахнул через забор. Тут же на него бросились злые меделянские кобели, которыми и славилось это подворье. Никита отбился шпагой, бешено постучал в дверь. Отворил какой-то холоп. Никита оттолкнул его и решительно шагнул в горницу. Старосты и хозяйки не было — в церкви шла вечерняя служба.
Но того, что увидел Никита, было вполне достаточно. В углу горницы, под иконами, стояла кадка с тестом и в том тесте недвижно сидел его ненавистный недруг Игнатка, читал Библию. Увидев Никиту, ахнул испуганно, прикрыл глаза руками, зашептал:
— Бес, бес, сгинь, сгинь!
— Может, и бес, да, как видишь, не сгинул!— Никита шпагой пощекотал Игнатку, приказал: — Убери руки-то!— И когда тот послушно убрал руки, заглянул ему в блудливые глаза, плюнул. Что еще мог поделать с этим калекой — не на шпагах же с ним биться?
На другой же день Никита, несмотря на все уговоры тетки и Евдокима, покинул Новгород и, рысцой поспешая по Московской дороге, обернулся только однажды. Из-за придорожных деревьев прощально блеснул купол Софии. Никите подумалось, что он в последний раз оглянулся на свое детство и отрочество. Впереди его ждала Москва.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЛЕСНОЕ Корволант
Когда Петру достоверно стало известно, что шведский король уходит быстрым маршем в Украйну, он созвал в сельце Романове, где стояла гвардия, военный совет. На том совете и порешили, что главные силы под командой Шереметева двинутся по параллельной движению шведов дороге, выслав сильный авангард, дабы опередить неприятеля в Почепе, откуда шел выход на Калужскую дорогу, ведущую прямо к Москве. Под командой же самого царя создавался сводный отряд -конноездящей пехоты и драгунских полков — так называемый летучий корволант, числом в двенадцать тысяч, который должен был разыскать и уничтожить шедший от Риги корпус генерала Левенгаунта с его огромным обозом. Впервые Петр прямо брал на себя команду над отдельной крупной воинской частью, которая должна была не осаждать ту или иную фортсцию, а дать открытую полевую баталию. Под Азовом он был простым бомбардиром, под первой Нарвой сдал командование герцогу де Кроа, а затем его армии водили фельдмаршалы Огильви и Шереметев, лучшие генералы Меншиков и Апраксин, Репнин и Голицын. Конечно, Петр для всех них был царь и самодержец, но, следуя римскому праву, войска он все же вверял, а не вел. И вот сейчас, в трудную годину нашествия, пришел его час!
Когда генералы его корпуса: Меншиков, имевший за своими плечами славную викторию при Калише, Михайло Голицын, только что выигравший баталию при Добром, ученый генерал-немец принц Гессен-Дармштадтский, водивший цезарские войска в войне за испанское наследство, смотрели на него на военном совете, Петр хорошо понимал, что он для них сейчас не только царь, но и их прямой начальник, который поведет их в сражение и от которого, как от капитана в шторм — судьба корабля, зависит воинская фортуна летучего корволанта. Он брал на себя прямую команду не для того, чтобы снискать себе лавры второго Александра Македонского, о коих мечтал шведский король, а потому, что наступила для его страны та трудная година, когда потребно было соединить власть политическую и власть военную для нужного отпора неприятелю. В эту годину им самим в сторону были отодвинуты все те мелочи, которыми драпировался молодой Петр: всешутейший пьяный собор, метрески, матросские кабачки, веселые ассамблеи. Даже сам князь-папа всешутейшего собора признал этого нового Петра и писал в своем послании в 1708 году: «Отрешаем Вас от шумства и от кабаков, дабы не ходить!»
Главным, всеохватывающим чувством в Петре в те дни, когда шведы рвались на дороги к Москве, стало чувство долга перед Отечеством, и это чувство как бы распрямило сутуловатую фигуру Петра во весь исполинский рост. Петр самолично водил войска под Лесной и Полтавой и брал на абордаж шведские корабли при Гангуте. Уже одним этим он отличался и от древних кремлевских царей и позднейших российских императоров и самодержцев. Но вел он своих солдат в атаку не потому, что, как его противник Карл XII, любил музыку пуль и считал войну королевской охотой. Просто в трудный час в том он почитал свой долг государя, для которого все заключалось в имени — Россия. А для Карла XII все заключала в себе персона короля.