Пестрыя сказки [старая орфография]
Шрифт:
Однажды красавица заснула; въ поетическихъ грзахъ ей являлись вс гармоническія виднія жизни: и причудливые хороводы мелодій въ безбрежной стран Еира; и живая кристаллизація человческихъ мыслей, на которыхъ радужно играло солнце поезіи съ каждою минутою все боле и боле яснющее; и пламенные, умоляющіе взоры юношей; и добродтель любви; и мощная сила таниственнаго соединенія душъъ. То жизнь представлялась ей тихими волнами океана которыя весело разскала ладья ея, при каждомъ шаг вспыхивая игривымъ фосфорическимъ свтомъ; то она видла себя объ-руку съ прекраснымъ юношею, котораго, казалось, она давно уже знала; гд-то въ незапамятное время, какъ будто еще до ея рожденія, они были вмст въ какомъ-то таинственномъ храм безъ сводовъ, безъ столповъ, безъ всякаго наружнаго образа; вмст внимали какому-то торжественному благословенію; вмст преклоняли колна предъ невидимымъ алтаремъ Любви и Поезіи; ихъ голоса, взоры, чувства, мысли сливались въ одно существо; каждое жило жизнію другаго, и гордые своей двойною гармоническою силою, они смялись надъ пустыней могилы, ибо за нею не находили предловъ бытію любви человческой…
Громкій хохотъ пробудилъ красавицу, — она проснулась, — какое-то существо, носившее человческій образъ, было предъ нею; въ мечтахъ еще неулетвшаго сновиднія ей кажется что ето прекрасный юноша который являлся ея воображенію, протягиваетъ руки — и отступаетъ съ ужасомъ.
Предъ нею находилося существо которое назвать человкомъ было бы преступление; брюшныя полости поглощали весь составъ его; раздавленная голова качалась безпрестанно какъ-бы въ знакъ согласія; толстый языкъ шевелился между отвисшими губами не произнося ни единаго слова; деревянная душа сквозилась въ отверстія занимавшія мсто глазъ и на узкомъ лб его насмшливая рука написала: Кивакель.
Красавица долго не врила глазамъ своимъ, не врила чтобы до такой степени могъ быть униженъ образъ человческій… Но она вспомнила о своемъ прежнпемъ состояніи; вспомнила вс терзанія ею понесенныя; подумала что черезъ нихъ перешло и существо предъ нею находившееся; въ ея сердц родилось сожаленіе о бдномъ Кивакел и она безропотно покорилась судьб своей; гордая искусствомъ любви и страданія, которое передалъ ей Мудрецъ Востока, она поклялась посвятить жизнь на то чтобы возвысить, возродить грубое униженное существо доставшееся на ея долю, и тмъ исполнить высокое предназначеніе женщины въ етомъ мір.
Сначала ся старанія были тщетны: что она ни длала, что ни говорила — Кивакель кивалъ головою въ знакъ согласія — и только: ничто не достигало до деревянной души его. Посл долгихъ усилій красавиц удалось какъ-то, механически скрепить его шаткую голову — ?но что же вышло? она не кивала боле, но осталась совсмъ неподвижною какъ и все тло. Здсь началась новая, долгая работа: красавиц удалось и въ другой разъ придать тяжелому туловищу Кивакела какое-то исскусственное движеніе.
Достигши до етого, красавица начала размышлять какъ бы пробудить какое нибудь чувство въ своемъ товарищ: она долго старалась раздразнить въ немъ потребность наслажденія, разлитую Природой по всмъ тварямъ; представляла ему вс возможные предметы, которые только могутъ разшевелить воображеніе животнаго; — по Кивакель уже гордый своими успхами, самъ избралъ себ наслажденіе: толстыми губами стиснулъ янтарный мундштукъ и облака табачнаго дыму сдлались его единственнымъ, непрерывнымъ, поетическимъ наслажденіемъ.
Еще безуспшне было стараніе красавицы вдохнуть въ своего товарища страсть къ какому-нибудь занятію; къ чему нибудь объ чемъ бы онъ могъ вымолвить слово; почему онъ могъ бы узнать что существуетъ нчто такое что называется мыслить; — но гордый Кивакель самъ выбралъ для себя и занятіе; лошадь сдлалась его наукою, искусствомъ, поезіею, жизнію, любовью, добродтелью, преступленіемъ, врою; онъ по цлымъ часамъ стоялъ устремивши благоговейный взоръ на ето животное, ничего не помня, ничего не чувствуя, и жадно впивалъ въ себя воздухъ его жилища.
Тмъ и кончилось образование Кивакеля; каждое утро онъ вставалъ съ утреннимъ свтомъ; пересматривалъ восемьдесять чубуковъ, въ стройномъ порядк предъ нимъ разложенныхъ; вынималъ табачный картузъ; съ величайшимъ тщаніемъ и сколь можно ровне набивалъ вс восемьдесять трубокъ; садился къ окошку и молча, ни очемъ не думая, выкуривалъ вс восемьдесять одну за другою: с о рокъ до и с о рокъ посл обда.
Изрдко его молчаніе прерывалось восторженнымъ, изъ глубины сердца вырвавшимся восклицаніемъ, при вид проскакавшей мимо него лошади; или онъ призывалъ своего конюшаго, у котораго посл глубокомысленнаго молчанія, съ важностію спрашивалъ:
„Что лошади?”
— Да ничего. —
„?Стоятъ на стойл? не правда ли?” продолжалъ Господинъ Кивакель.
— Стоятъ на стойл. —
„Ну — тото же…”
Тмъ оканчивался разговоръ и снова Господинъ Кивакель принимался за трубку, курилъ, курилъ, молчалъ и недумалъ.
Такъ протекли долгіе годы и каждый день постоянно Господинъ Кивакель выкуривалъ восемьдесять трубокъ и каждый день спрашивалъ конюшаго о своей лошади.
Тщетно красавица призывала на помощь всю силу воли, чувства, ума и воображенія; тщетно призывала на помощь молитву души — вдохновение; тщетно старалась плнить деревяннаго гостя всми чарами искусства; тщетно устремляла на него свои магнетическіи взоръ, чтобы имъ пересказать ему то, чего не выговариваетъ языкъ человка; тщетно терзалась она; тщетно рвалась; ни ея слова, ни ея просьбы, ни отчаяніе; ни та горькая, язвительная насмшка которая можетъ вырваться лишь изъ души глубоко оскорбленной; ни т слезы которыя выжимаетъ сердце отъ долгаго, безпрерывнаго, томительнаго страданія — ничто даже не проскользило по душ Господина Кивакеля! —
Напротивъ обжившись хозяиномъ въ дом, онъ сталъ смотрть на красавицу какъ на рабу свою; горячо сердился за ея упреки; не прощалъ ей ни одной минуты самозабвенія; ревниво слдилъ каждый невинный порывъ ея сердца, каждую мысль ея, каждое чувство; всякое слово непохожее на слова имъ произносимыя, онъ называлъ нарушеніемъ законовъ Божескихъ и человческихъ; и иногда —, въ свободное отъ своихъ занятій время, между трубкою и лошадью, — онъ читалъ красавиц увщанія, въ которыхъ восхвалялъ свое смиренномудріе и охуждалъ то, что онъ называлъ развращеніемъ ума ея…
Наконецъ мра исполнилась. Мудрецъ Востока научившій красавицу искусству страдать, не передалъ ей искусства переносить страданія; истерзанная, измученная своею ежеминутною лихорадочною жизнію, она чахла, чахла… и скоро бездыханный трупъ ея Кивакель снова выкинулъ изъ окошка.
Проходящіе осуждали ее больше прежняго…
ЕПИЛОГЪ
„…И все мн кажется, что я передъ ящикомъ съ куклами; гляжу какъ движутся передо мною человчки и лошадки; часто спрашиваю себя, не обманъ ли ето оптической; играю съ ними, или, лучше сказать, мною играютъ, какъ куклою; иногда забывшись схвачу сосда за деревянную руку и тутъ опомнюсь съ ужасомъ… ”