Пестрыя сказки [старая орфография]

Одоевский Владимир Федорович

Не совсмъ понималъ ее колпакъ, однако догадывался что въ словахъ туфли есть что то высокое и таинственное. — Еще долго говорили они, долго нжный лепетъ туфли сливался съ рукуканьемъ колпака; миловидность ея докончило то, чего не могло бы сдлать одно краснорчіе и колпакъ, прикрывая туфлю своею кисточкою, поплелся за нею, нжно припвая: „храпъ, храпъ, храпъ, ру, ру, ру.”

„?Куда ведутъ тебя, бдный колпакъ?” закричала ему мыльница. „?Зачемъ вришь своей предательниц? не душистое мыло ты найдешь у нее, тамъ ходятъ грубыя щетки; и не розовая вода, а каплетъ черная вакса! Воротись пока еще время, а посл — не отмыть мн тебя.”

Но колпакъ ничего не слыхалъ, онъ лишь вслушивался въ шушуканье туфли и слдовалъ за ней, какъ младенецъ за нянькою.

Пришли. Смотрятъ. Мудрено. На огромной колодк торчало шило; концы купались въ вару: рядами стояли башмаки, сапоги всхъ званій и возрастовъ, смазные, съ отворотами: колоши волочилисъ за ботинками и почтительно кланялись ботфортамъ, занимавшимъ первыя мста, и между тмъ огромныя щетки потчивали гостей ваксою!

Величественна было ета картина! она поразила колпакъ; все, что ни воображалъ когда либо нитяный мозгъ его не могло сравниться съ симъ зрлищемъ, и онъ невольно наклонилъ свою кисточку. Одни петли замтили что вс ботфорты и большая часть сапоговъ были пьяны; тщетно докладывали они о томъ колпаку, колпакъ въ пылу своихъ восторговъ не врилъ ни чему и называлъ предусмотрительное шушуканье петель пустыми прицпками.

Между тмъ туфля не дремала, она быстро подвела колпакъ къ колодк; колпакъ встревоженный, вн себя отъ восторга, думалъ что наконецъ близка минута его соединенія съ прекрасною туфлею… какъ вдругъ колодка зашевелилась, ботфорты попадали, колоши застучали, каблуки затопали, туфля захлопала; бшеное шило вертелось и кричало между толпою и чугунный молотокъ съ глупу хлопнулъ отъ радости по толстому брюху бутыли; рки ваксы полились на бдный колпакъ… ?и гд ты прежняя близна колпака? ?гд его чистота и невинность? гд то сладкое время, когда бывало колпакъ выходилъ изъ корыта, какъ Киприда изъ морской пны и солнце отражаясь на огромной лысин Валтера, улыбалось ему? вспомнилъ онъ слова мыльницы! несчетный рядъ воспоминаній пробудился въ душ колпака; угрызеніе совести толстыми спицами кололо его внутренность; онъ почувствовалъ весь ужасъ своего положенія, всю легкомысленность своего поступка; онъ узрлъ пагубныя слдствія своей опрометчивой доверенности къ втреной туфл, опрометью бросился онъ къ корыту: „Щелокъ спасетъ меня!” думалъ онъ „мыло! корыто! заклинаю васъ! поспшите ко мн на помощь, омойте меня отъ безчестія, пока не проснулся нашъ Валтеръ… ”

Но колпакъ остался не вымытымъ, потому что въ ету минуту Валтеръ проснулся…

VII

СКАЗКА,

О ТОМЪ, КАКЪ ОПАСНО ДВУШКАМЪ ХОДИТЬ ТОЛПОЮ ПО НЕВСКОМУ ПРОСПЕКТУ

Какъ сударыня! вы уже хотите оставить насъ? — Съ позволенія вашего попровожду васъ. — „Нтъ не хочу чтобъ такъ учтивый господинъ потрудился для меня.” — Изволите шутить, сударыня.

Manuel pour la conversation, par Madame de Genlis, p. 375.

Однажды въ Петербург было солнце; по Невскому проспекту шла цлая толпа двушекъ; ихъ было одинадцать, ни больше ни меньше и одна другой лучше; да три маменьки, про которыхъ къ несчастію нельзя было сказать того же. Хорошенькія головки вертлись, ножки топали о гладкій гранитъ, — но имъ всмъ было очень скучно: он ужъ давно другъ друга пересмотрли, давно другъ съ другомъ обо всемъ переговорили, давно другъ друга пересмяли и смертельно другъ другу надоди: но все таки держались рука за руку, и не отставая другъ отъ дружки шли монастырь монастыремъ; таковъ уже у насъ обычай: — двушка умретъ со скуки, а не дастъ своей руки мущин, если онъ не иметъ счастія быть ей братомъ, дядюшкой, или еще боле завиднаго счастія — восьмидесяти лтъ отъ роду; ибо: „?что скажутъ маменьки?” — Ужъ ети мн маменьки! когда нибудь доберусь я до нихъ! я выведу на свжую воду ихъ старинныя проказы! я разберу ихъ уставъ благочинія, я докажу имъ что онъ не природой написанъ, не умомъ скрпленъ! Мшаются не въ свое дло, а наши двушки скучаютъ, скучаютъ, вянутъ, вянутъ, пока не сдлаются сами похожи на маменекъ, а маменькамъ то и по сердцу! — Погодите! Я васъ!

Какъ бы то ни было, а наша толпа летла по проспекту и часто набгала на прохожихъ которые останавливались чтобы посмотрть на красавицъ; — но подходишь къ нимъ никто не подходилъ — ?да и какъ подойти? Спереди маменька, сзади маменька, въ середин маменька — страшно!

Вотъ на Невскомъ проспект новопрізжій искусникъ выставилъ блестящую вывску! — сквозь окошки свтятся парообразныя дымки, сыплются радужные цвты, золотистой атласъ льется водопадомъ по бархату и хорошенькія куколки —, въ пухъ разряженныя, — подъ хрустальными колпаками, казалось, киваютъ головою. — Вдругъ наша первая пара остановилась, поворотилась — и прыгъ на чугунныя ступеньки; за ней другая, потомъ третья и наконецъ вся лавка наполнилась красавицами. Долго он разбирали, любовались — да и было чмъ: хозяинъ такой быстрый, съ синими очками, въ модномъ фрак, съ большими бакенбардами, затянутъ, перетянутъ, чуть не ломается; онъ и говоритъ и продаетъ, хвалитъ и бранитъ, и деньги беретъ и отмриваетъ; — безпрестанно онъ разстилаетъ и разставляетъ передъ моими красавицами то газы изъ паутины съ насыпью бабочкиныхъ крылышекъ; то часы которые укладывались на булавочной головк; то лорнетъ изъ мушиныхъ глазъ, въ который въ одно мгновеніе можно было видть все что кругомъ длается; то блонду которая таяла отъ прикосновенія; то башмаки сдланныя изъ стрекозиной лапки; то перья сплетенныя изъ пчелиной шерстки; — то, увы! румяна которые отъ духу налетали на щечку. Наши красавицы цлой бы вкъ остались въ етой лавк, если бы не маменьки! — Маменьки догадались, махнули чепчиками, поворотили на лво кругомъ и вышедши на ступеньки благоразумно принялися считать, что-бы увриться, вс ли красавицы выйдутъ изъ лавки; — но по несчастію — (говорятъ ворона уметъ считать только до четырехъ), наши маменьки умли считать только до десяти; не мудрено же что он обочлись и отправились домой съ десятью двушками, наблюдая прежній порядокъ и благочиніе, а одинадцатую позабыли въ магазин.

Едва толпа удалилась, какъ заморскій басурманинъ тотчасъ дверь на запоръ и къ красавиц; все съ нея долой: и шляпку и башмачки и чулочки, — оставилъ только, окаянный, юбку да кофточку; схватилъ несчастную за косу, поставилъ на полку и покрылъ хрустальнымъ колпакомъ.

Самъ же за перочинной; ножичекъ, — шляпку въ руки — и съ чрезвычайнымъ проворствомъ ну съ нее срзывать пыль, налетвшую съ мостовой; рзалъ, рзалъ и у него въ рукахъ очутились дв шляпки, изъ которыхъ одна чуть было не взлетла на воздухъ, когда онъ надлъ ее на столбикъ; потомъ онъ также осторожно срзалъ тисненые цвты на матеріи, изъ которой была сдлана шляпка, — и у него сдлалась еще шляпка; потомъ еще разъ — и вышла четвертая шляпка, на которой былъ только оттискъ отъ цвтовъ: потомъ еще, — и вышла пятая шляпка простенькая; потомъ еще, еще — и всего набралось у него двенадцать шляпокъ; то же окаянный сдлалъ и съ платьецемъ и съ шалью и съ башмачками и съ чулочками, и вышло у него каждой вещи по дюжин, которыя онъ бережно уклалъ въ картонъ съ иностранными клеймами… и все ето, увряю васъ, онъ сдлалъ въ нсколько минутъ. „Не плачь красавица,” приговаривалъ онъ изломаннымъ Русскимъ языкомъ, — „не плачь! теб же годится на приданое!” — Когда онъ окончилъ свою работу, тогда прибавилъ: „теперь и твоя очередь, красавица!”

Съ сими словами, онъ махнулъ рукою, топнулъ; на всхъ часахъ пробило тринадцать часовъ, вс колокольчики зазвенли, вс органы заиграли, вс куклы запрыгали, и изъ банки съ пудрой выскочила безмозглая французская голова; изъ банки съ табакомъ чуткой нмецкій носъ съ ослиными ушами; а изъ бутылки съ содовой водою туго набитый английскій животъ. Вс ети почтенные господа услись въ кружокъ и выпучили глаза на волшебника.

„Горе!” вскричалъ чародй.

„Да! горе” — отвчала безмозглая французская голова — „пудра вышла изъ моды!”

„Не въ томъ дло,” проворчалъ Английскій животъ,” — меня словно пустой мшокъ за порогъ выкидываютъ.”

„Еще хуже” — просоплъ Нмецкій носъ, — „на меня верхомъ садятся, да еще пришпориваютъ. "

„Все не то!” возразилъ чародй — „все не то! еще хуже: Русскія двушки не хотятъ больше быть заморскими куклами! — вотъ настоящее горе! продолжись оно — и Русскіе подумаютъ, что они въ самомъ дл такіе же люди…”

„Горе! горе!” закричали въ одниъ голосъ вс басурманы.

„Надобно имъ навезти побольше романовъ мадамъ Жаилисъ.” говорила голова.

„Внушить имъ правила нашей нравственности” толковалъ животъ.

„Выдать ихъ замужъ за нашего брата” твердилъ чуткій носъ.

„Все ето хорошо!” отвчалъ чародй — „да мало! Теперь уже не то что было! На новое горе — новое лкарство; надобно подняться на хитрости!” Думалъ, долго думалъ чародй, — наконецъ махнулъ еще рукою — и предъ собраніемъ явился треножникъ, Маріина баня и реторта, и злоди принялись за работу.

Въ реторту втиснули они множество романовъ мадамъ Жанлисъ, Честерфильдовы письма, нсколько листовъ изъ Русской азбуки, канву, Итальянскія рулады, дюжину новыхъ контрадансовъ, нсколько выкладокъ изъ Англинской нравственной Ариметики, и выгнали изъ всего етаго какую-то безцвтную и бездушную жидкость. Потомъ чародй отворилъ окошко, повелъ рукою по воздуху Невскаго проспекта и захватилъ полную горсть городскихъ сплетней, слуховъ и расказовъ; наконецъ изъ ящика вытащилъ огромный пукъ бумагъ и съ дикою радостію показалъ его своимъ товарищамъ; то были обрзки отъ дипломатическихъ писемъ и отрывки изъ письмовника, въ коихъ содержались увренія въ глубочайшемъ почтеніи и истинной преданности; — все ето злоди, прыгая и хохоча, ну мшать съ своимъ бсовскимъ составомъ: французская голова раздувала огонь, нмецкій носъ размшивалъ, а англійскій животъ словно пестъ утоптывалъ.