Пестрыя сказки [старая орфография]

Одоевский Владимир Федорович

Батюшка разсердился. „?Такъ ты еще не слушаться? сказалъ онъ — „сей часъ въ уголъ и ни съ мста.”

— Батюшка, ето не я — ето Игоша толкается. —

„Что ты вздоръ мелешь, негодяй; стой тихо, а не то на, цлый день привяжу тебя къ стулу.”

Радъ бы я былъ стоять, по Игоша не давалъ мн покоя; то ущипнетъ меня, то оттолкнетъ, то сдлаетъ мн смшную рожу — я захохочу; Игоша для батюшки былъ невидимъ — и батюшка пуще разсердился.

„Постой” сказалъ онъ — „увидимъ какъ тебя Игоша будетъ отталкивать” — и съ сими словами привязалъ мн руки къ стулу.

А Игоша не дремлетъ: онъ ко мн и ну зубами тянуть за узлы; только батюшка отворотится, онъ петлю и вытянетъ; не прошло двухъ минутъ — и я снова очутился на ковр между игрушекъ, по средин комнаты.

Плохо бы мн было, если бы тогда не наступилъ уже вечеръ; за непослушаніе меня уложили въ постель ране обыкновеннаго, накрыли одяломъ и велди спать, общая что завтра сверхъ того меня запрутъ одного въ пустую комнату.

Ночью, едва нянюшка загнула въ свинецъ свои пукли, надла коленкоровый чепчикъ, блую канифасную кофту, пригладила вис свчнымъ огаркомъ, покурила ладономъ и захрапла, — я прыгъ съ постели, схватилъ нянюшкины ботинки и махнулъ ихъ за окошко, проговоря въ полголоса: „вотъ теб Игоша.”

— Спасибо! — отвчалъ мн со двора тоненькій голосокъ.

Разумется, что ботинокъ на завтра не нашли —, и нянюшка не могла надивиться куда он двались.

Между тмъ, батюшка не забылъ общанія и посадилъ меня въ пустую комнату, такую пустую, что въ ней не было ни стола, ни стула, ни даже скамейки.

„Посмотримъ” сказалъ батюшка, что здсь разобьетъ Игоша!” и съ етими словами заперъ двери.

Но едва онъ прошелъ нсколько шаговъ, какъ рама выскочила и Игоша съ ботинкой на голов запрыгалъ у меня по комнат: „спасибо! спасибо” закричалъ онъ пискляво, вотъ какую я себ славную шапку сшилъ!”

— Ахъ! Игоша! не стыдно теб! я теб и полушубокъ досталъ и ботинки теб выбросилъ изъ окошка, — а ты меня только въ бды вводишь! —

„Ахъ ты неблагодарный,” закричалъ Игоша густымъ басомъ „я ли теб не служу” прибавилъ онъ тоненькимъ голоскомъ „я теб и игрушки ломаю, и нянюшкины чайники бью, и въ уголъ не пускаю и веревки развязываю; а когда уже ничего не осталось, такъ рамы бью; да къ томужъ служу теб и батюшк изъ чести, общанныхъ харчевыхъ не получаю, а ты еще на меня жалуешься. Правду у насъ говорится, что люди самое неблагодарное твореніе! Прощай же, братъ, если такъ, не поминай меня лихомъ. Къ твоему батюшк пріхалъ изъ города Нмецъ, докторъ, попробую ему послужить; я ужъ и такъ ему стклянки перебилъ, а вотъ къ вечеру посл ужина и парикъ подъ биліярдъ закину, — посмотримъ не будетъ ли онъ тебя благодарне… "

Съ сими словами изчезъ мой Игоша и мн жаль его стало.

VI

ПРОСТО СКАЗКА

Галлеръ прежде меня замтилъ что въ ту минуту когда мы засыпаемъ, но еще не совершенно заснули, все что для насъ было легкимъ очеркомъ, получаетъ образъ полный и определенный.

Жанъ-Полъ-Рихтеръ.

Лысый Валтеръ опустилъ перо въ чернильницу и заснулъ. Въ туже минуту тысячи голосовъ заговорили въ его комнат. Валтеръ хочетъ вынуть перо, по тщетно, — перо прицпилось къ краямъ чернильницы; въ досад онъ схатываетъ его обими руками, — все тщетно, перо упорствуетъ, извивается между пальцами словно змя, ростетъ и получаетъ какую-то сердитую физіогномію. Вотъ изъ узкаго отверстія слышится жалостный стонъ, похожій то на кваканье лягушки, то на плачъ младенца. — „?Зачемъ ты вытягиваешь изъ меня душу?” говорилъ одинъ голосъ „она такъ же какъ твоя безсмертна, свободна и способна страдать.” —,Мн душно” говоритъ другой голосъ, — ты сжимаешь мои ребра, ты точишь плоть мою, — я живу и страдаю.”

Между тмъ дверь отворилась и Волтеровскія кресла, изгибая спинку и медленно передвигая ножками, вступали въ комнату и на Волтеровскикъ креслахъ сидлъ надувшись колпакъ; онъ морщился, кисть становилась ежемъ на его тем и онъ произнесъ слдующія слова: Ру, ру, ру! храпъ, храпъ, храпъ! усха, усха, усха! молчите слабоумные! отвчайте мн: ?слыхалили вы о вязальныхъ спицахъ? вашъ млкій умъ постигалъ ли когда нибудь чулочную петлю? Въ ней начало вещей и пучина премудрости; глубокомысленныя нити зародили петлю; петлю создали спицы; спицы съ петлею создали колпакъ, внецъ природы и искусства, альфа и омега вселенной, лебединая пснь чулочного мастера. Здсь таинство! все для колпака, все колпакъ и ничего нтъ вн колпака! ”

Перо взъерошилось, чернильница зашаталась и хотла уже брызнуть на колпакъ своею черною кровію. Горе было бы колпаку, еслибъ въ самое то время не раздалось по комнат: „шустъ, шустъ клапъ, шустъ шустъ клапъ” и красная съ пуговкой туфля, кокетствуя и вертясь на каблук не прихлопнула крышечку чернильницы. — Чернильница принуждена была выпустить перо, а перо безъ его души, какъ мертвое, упало на столъ и засохло съ досады.

„Ру, ру, ру, моя красавица, скажи: ?какой чулочный мастеръ могъ создать такое чудо природы, такую красоту неописанную?”

— Шустъ, шустъ клапъ —, отвчала туфля, — меня создалъ не чулочный мастеръ, а тотъ, кто превыше чулочнаго міра, кто топчетъ чулки, отъ кого прячутся башмаки, и самые высокіе ботфорты трепещутъ; меня создалъ сапожникъ! —

„Какъ!” возразилъ колпакъ „?кто нибудь кром чулочнаго мастера могъ такъ искусно выгнуть твою шкурку, такъ ловко спустить твою пятку? — храпъ, храпъ, храпъ! позвольте мн вамъ сдлать вопросъ, можетъ быть не скромный: ?на сколькихъ петляхъ васъ вязали?”

„Несчастный! какой туманъ затмваетъ твой разсудокъ! ?не уже ли ты подобно перьямъ, чернилицамъ, стульямъ и всмъ безсмысленнымъ тварямъ, никогда незнавшимъъ шила и колодки, неужели, — подобно имъ, ты не признаешь великаго сапожника? ?не уже ли спицы не дали теб понятія о чемъ то высшемъ, о томъ, безъ чего не могли бы существовать ни башмаки, ни колоши, ни самые ботфорты; чего не льзя утаить и въ самомъ млко связанномъ мшк, шустъ, шустъ клапъ! и что называютъ — шиломъ?”

Колпакъ смутился и поблднлъ; петли находились въ судорожномъ движеніи и шептали между собою: ?Што тамъ туфля шушукаетъ про сапошнаго мастера? ?што за штука? ?не ушъ ли онъ больше чулошнаго? —

Между, тмъ туфля сверкая блестящею пуговкою, вспрыгнула на креслы, нагнула носикъ колпачной шишечки и нжно затрогивая его каблучкомъ, говорила ему съ ласкою: „Храпушка, храпушка! шустъ шустъ клапъ, шустъ шустъ клапъ! обратися къ намъ, у насъ хорошо, у насъ небо сафьянное, у насъ солнце пуговка, у насъ мсяцъ шишечкой, у насъ звзды гвоздики, у насъ жизнъ сыромятная, въ вакс по горло, щетки не считаны…” —