Петербургский сыск, 1874–1883

Москвин Игорь Владимирович

Впустив струю папиросного дыма, штабс—капитан курил редко, но предпочтение отдавал ароматным и дорогим маркам.

– Что, Миша, будешь отслеживать поездку нашей троицы, – теперь в голосе Василия Михайловича звучала уверенность, что и в самом деле, юнцов было трое и два из них убийцы, —или будем далее вместе продолжать розыски?

– Василий Михайлович, – голос Миши звучал ровно, без какой—либо обиды, – зачем нам время терять, ведь человеческая память имеет особенность по прошествии времени многое забывать.

– Ты прав, – Орлов загасил папиросу, – жди поезда, а я – в деревню. Буду уповать,

что найду наших свидетелей.

– Хорошо, – встретимся в отделении.

Штабс—капитан кивнул и пошёл по дебаркадеру к тропинке, что вела через рощицу в деревню.

Глава двадцать восьмая. В деревне

Рощицу было не узнать. Прошла всего неделя с того дня, как приехали к найденному телу, а деревья покрылись маленькими листьями, показавшимися из коричневых и черных, совсем неподходящих мрачностью к весне, ветвям, сквозь прошлогодний серый ковёр просвечивала изумрудная трава. Листья слабо колебались на ветвях яркими зелёными тенями и тихо скользили вослед лёгкому ветерку, который то внезапно просыпался, то также внезапно утихал: зашумит, поиграет невысокими деревьями и кажется, что оживает все кругом, балеринами закачаются гибкие концы веток. По бесконечно—бирюзовому небу едва двигались редкие белоснежные облака, напоминающие корабли, плывущие по бескрайнему воздушному океану, распустив на мачтах паруса. Их пушистые и прозрачные края медленно, но изменялись с каждой секундой. Облака таяли на глазах, не давая земле теней.

Василий Михайлович шёл по протоптанной тропинке, мыслей особо не было, просто, дышал полной грудью и наслаждался пришедшей весной, хотел только припомнить название деревни то ли, в самом деле, забыл, то ли не слышал.

Не хотелось выходить из рощицы, такое умиротворение: шум молодых листьев, гомон птиц, скрип почвы под ногами, что не хотелось заниматься продолжением мрачной истории, стоившей жизни молодому полному сил юноше, которому жить бы и жить. Но судьба распределилась иначе, сперва шнурок или верёвка, а потом и острый нож довершили печальное дело.

Впереди показались крыши изб, а за ними и сами бревенчатые дома, одно и двухэтажные, огороженные заборами, где невысокие с редкими жердями, где высокие с частыми широкими досками без просветов, не выдавая постороннему взгляду, что там стоит и творится, какая живность ходит по двору.

Штабс—капитан остановился на дороге с высохшими пятнами от прошлых луж, спросить было не у кого о доме старосты, но памятуя о том, что самый большой деревянный местного начальника, направился к крыше, особняком возвышающейся на другом краю деревни.

Ворота были открыты, Василий Михайлович обернулся, улица пуста. Сыскной агент с некоторой опаской ступил во двор.

– Хозяин, есть кто? – Кликнул Орлов и поднялся на крыльцо по основательно сработанным ступеням, отворил дверь в сени, из которых пахнуло прохладой. Вновь кликнул, – хозяин, есть кто дома?

Сыскной агент не стал входить в дом, постоял на крыльце, недоумевая, куда подевались хозяева. Решил все—таки дождаться, достал из портсигара папиросу, но не успел запалить огня, как со двора раздался довольно низкий голос.

– День добрый, – у крыльца стоял низкого роста мужчина, голубые большие глаза первое, что привлекало взгляд.

Короткие волосы, казалось, торчали во все стороны, словно показывали, что живут отдельно от хозяина, борода с седыми нитями лопатой спускалась на грудь и губы скрывались под густыми усами. Полинялая рубаха какого—то серого цвета, а засученные рукава открывали натруженные руки, покрытые светлыми, едва заметными волосами. На ногах покрытые пылью сапоги, в которые были заправлены с заплаткой на колене черные шаровары. Мужчина склонил голову набок и с нескрываемым любопытством смотрел на штабс—капитана, как понял Орлов, изучал. – Заходи, – произнёс хозяин и первым вошёл в дом.

Василий Михайлович не стал противиться предложению, прошёл за мужчиной в дом. Пройдя через сени, Орлов наклонил голову, чтобы не удариться о верхнюю балку двери и переступил через порожек, перед сыскным агентом была светлая горница, освещённая четырьмя окнами – по два на стену и между ними в «красном углу» икона. Штабс—капитан осенил себя крестным знамением, что подметил хозяин и улыбнулся в усы.

– Здравия желаю, вашбродь, – сощурил глаз хозяин, прикидывая, как именовать гостя.

Орлов в ответ только кивнул головой.

– Проходи, благородие, – мужчина, а это, как понял сыскной агент, был Иван Кузмич.

– Благодарю, – Василия Михайловича не покоробило это «ты», он привык на службе ко всякому. Иной раз за это «ты» спуску не давал, а здесь другой случай. Да и притом хозяин сразу вызывал какое—то непонятное чувство, но более облечённое в форму доверия.

– Садись, – хозяин указал рукой на лавку, стоящую вдоль стены.

Орлов не стал упрямиться, присел, положив руки на отполированный за долгие годы рукавами домашних стол.

– Не желаешь, чаю, вашбродь? – Мужчина даже прищурил правый глаз в ожидании ответа, словно прикидывал, что за птица такая этот пришедший господин.

– Не откажусь, – лицо штабс—капитана не выражало никаких эмоций, казалось непроницаемым, высеченным из бледного куска мрамора.

– Манька, Катька, подить сюды, – повернул голову Иван Кузмич в сторону двери.

Не прошло и секунды, как послышались лёгкие, почти беззвучные шаги, шуршание юбок и в проёме двери показались две девушки – обе со светлыми волосами, ямочками на заалевших щеках и смущёнными улыбками на лицах, хоть и смотрели на хозяина, но украдкой косили глаза на гостя, сидевшего на скамейке. Вначале Василию Михайловичу девчата показались близняшками, но внимательно присмотревшись, он отметил, что одна чуть повыше другой, разрез глаз – у одной открытый взгляд, у второй – чуть с прищуром.

«Погодки», – подумал сыскной агент.

– Самовар и побыстрей, – гаркнул Иван Кузмич и сам сел напротив штабс—капитана, начал с какой—то назойливостью и бесцеремонностью рассматривать гостя, видимо, ожидая, как тот отнесётся к хозяйской выходке. Василий Михайлович обеспокоенности не выдавал, ибо был спокоен. Одно время пришлось ему с солдатами сидеть в засадах, которые не было возможности покинуть сутками, вот и приходилось вести себя, словно мышь, почувствовавшая лисицу.

На столе появился самовар, по горнице поплыл запах берёзы, вслед за ним два стакана в медных подстаканниках, две миски: одна – с пирожками, вторая с блинами, горшок со сметаной.