Петербургский сыск, 1874–1883
Шрифт:
– Я к вашим услугам, – наклонил голову господин в накрахмаленной белой рубашке и форменной железнодорожной куртке.
– Четвёртого сего месяца ты обслуживал посетителей?
– Так точно, в этом заведении я прислуживаю один.
– Тогда не припомнишь четвёртое число.
– Извиняюсь, но мои дни похожи один на другой, кот если бы что—то в тот день произошло, а так, – на лице появилась смущённая улыбу\ка, говорившая, что, мол, рад был помочь.
– Может быть, вспомнишь трёх молодых людей, двое в цивильном платье, а один, вот этот, – Миша положил на стол фотографическую карточку, – в гимназической форме, – и любопытством посмотрел на человека, склонившегося ниже, и с интересом разглядывал толстый кусок картона.
– Постойте—ка, – выдавил буфетчик и тут же осёкся, – прошу прощения. Припоминаю, они вошли по приезде ораниенбаумского поезда, заказали чаю с пирожными.
– И что было особенного, что ты их запомнил?
– Так какие—то они притихшие были, шушукались, наклонив головы друг к другу, словно боялись, чтобы окружающие их не услышали.
– Ты слышал?
– Да я…
– Только без лукавства, я веду следствие и мне недосуг выслушивать бредни о том, что ты только чашки со стаканами подносишь. Понятно.
– Я понятливый, – буфетчик закусил нижнюю губу и, наклонившись ещё ниже, шёпотом прошептал, – уж не одного из этой троицы близь Стрельны, – дальше продолжать не стал, побоявшись говорить о смерти.
– Не буду лукавить, догадка верная, голубчик, так как же? О чём они шептались?
– Когда гимназист отлучился, эти двое, озираясь, говорили, что вернуться стоит в Стрельну, там подходящее место.
– Для чего?
– Вот это не могу знать, тут вернулся ихний третий приятель, они расплатились и вышли.
– Ты их больше не видел?
– Нет.
– Точно?
– У меня память на лица хорошая, иной раз помогает на службе.
– Как выглядели они?
– Гимназист?
– Как гимназист я знаю, – Миша почесал щёку, – вот тебе карточку показал, нет, те двое в цивильном.
– Обычно, – пожал плечами буфетчик, – тёмные пальто…
– Платье меня не интересует, – оборвал хозяина самовара, стаканов и чашек Миша, – его сменить можно, тем более, что погода становится теплее и солнечнее, рост, лица, какие—либо приметы.
– Одному лет около двадцати, высокий, с усами, но знаете, такие редкие, не иначе недавно появились, второй пониже меня росточком и мне показалось моложе на два—три года.
– Ты их при встрече узнал бы?
– Да, – уверенно ответил буфетчик, – узнал бы.
– Тогда я могу рассчитывать на твою помощь?
– Несомненно.
– Когда они вышли, ты случаем не заметил, куда они направились?
– Никак нет, мне надо было обслуживать господ.
– Хорошо, – кивнул головой Миша, – я больше тебя не задерживаю, – и Жуков поднёс к губам чашку, отхлебнув маленький глоток слегка остывшего ароматного напитка.
Свою поездку Жуков сравнивал с погоней, только вот погоней за тенями недавнего прошлого.
Но вот погоня, настоящая погоня, как встарь, вскочил на коня и вперёд ха разбойниками. Ветер в лицо, ветви деревьев хлещут по ногам, а ты несёшься без остановки, чтобы схватить злодеев и привести в качестве трофея в кандалах.
Красота.
Миша размечтался и чуть, было, не опоздал на поезд. Дорога вновь вела в Стрельну, туда, где началось расследование и закончилось путешествие по столь короткой жизни Сергея Мякотина, учащегося кронштадтской гимназии, так и не сумевшего вступить во взрослую жизнь.
Жуков вошёл в вагон последним, когда кондуктор начал закрывать дверь вагона. Железнодорожный работник раздражённо засопел, но произнёс довольно спокойным голосом: «Прошу!»
– Благодарю, – пробурчал запыхавшийся Миша и прошёл дальше в вагон, где устроился у окна.
Иной раз Жуков изумлялся избирательности памяти, то начнёт ни с того, ни с сего рисовать картины только минувших событий, а то и из далёкого прошлого. Отчего—то сейчас он вспомнил одно из первых дел, когда ещё совсем юный, с нежным пушком над верхней губой, он почувствовал себя равным Видоку и нарисованному фантазией Эдгара По мосьё Дюпену. Сколько в то время набил шишек. Хорошо, хоть шишек, а не сделал непоправимых ошибок, из—за которых, сгорая со стыда, сбежал бы из сыскного отделения. И спасибо Ивану Дмитричу, что тогда не поставил крест на заносчивом агенте, а взял под крыло молодого сотрудника и начал ненавязчиво, а как само собой разумеющееся, обучать профессиональным азам.
Что стоила та история, когда он заметил га Невском ВенькуСтодолю, разыскиваемого за разбойное нападение, и начал за ним следить. Тогда казалось, делает так умело, что преступнику никогда не догадаться о Мишиной слежки. Ходил долго, часа четыре, то по кабакам, то по каким—то лавкам, то забрёл на постоялый двор. Жуков расслабился, вот, мол, Сенька в его руках, да не тут—то было. Стодоля давно приметил молодого агента и водил за собой, как телка на верёвочке. Хорошо, что ножом не сделал Мише дополнительных отверстий в теле, а только ударил по темечку кожаной дубинкой, наполненной дробью, и сбежал.
Молодой помощник получил не только головную боль от удара, но и обидный выговор от Путилина не за то, что упустил преступника, а что так бездарно поставил себя под удар. Надо было всего лишь доложиться, что Сенька в городе, а дальше нашли бы. Это кажется обывателю, столица велика, да спрятаться в ней негде, с умом всякого найти можно, в особенности такую личность, как известный в определённых кругах Стодоля, не всё ли равно днём раньше, днём позже.
И дело было не в пробитой голове, а в уроке, полученном Мишей от Ивана Дмитриевича.
Путилинский помощник вновь ёрзал в уютном поезде и смотрел в окно, не замечая ни проносящейся мимо возрождающейся после зимней спячки природы, ни серых крыш домов, над которыми тоненькими змейками вился дым, ни кондуктора, стоящего над ним и в третий раз спрашивающего билет.
– Что? – наконец очнулся от мыслей Миша.
– Извиняюсь, ваше благородие, – у вагонного служащего глаз намётан, – ваш билет.
Жуков протянул кусок плотной серой бумаги, не давала никаких поблажек служба в сыскном отделении, приходилось оплачивать проезд не только на поездах и речных судах, но и на извозчиках. Хорошо, если попадался знакомый по каким—либо делам, либо, прослышанный отакого рода полицейской службы. Вот и приходилось иной раз тратить деньги из собственного денежного довольствия.