Петербургский сыск. 1870 – 1874
Шрифт:
– Значит, раздражение проходит быстро?
– Именно так.
– Что бы сделал барон, если бы узнал об измене жены?
– Защитил бы свою честь.
– Понятно, тогда спрошу об этом у барона, – в задумчивости проговорил вполголоса Василий Иванович.
– Лучше было бы, если вы не стали беспокоить Павла Леопольдовича, тем более, что соперник мёртв и лучше не вбивать клин между супругами.
– Но должна же истина восторжествовать.
– Должна, – согласился Еремей, – но хозяина лучше не беспокоить. Он один раз от одного подозрения впал в ипохондрическое состояние духа, – слуга без запинки
– Думаю, есть. Почему, голубчик, ты так ретиво отстаиваешь покой барона?
– Я его с детства опекаю.
– Значит, своих детей нет, – вставил Назоров.
– Отчего же, – Еремей посмотрел в окно, – Бог не обидел и сына послал.
– Годки с бароном?
– О нет, – почесал щёку, – мой помоложе будет.
– Такой же высокий, стройный.
– Куда там, – усмехнулся Еремей, – сын—то в деда пошёл, низенький и коренастый, как говорится, не в коня корм.
– Он тоже в столице?
Слуга пожевал губу, прежде чем ответить.
– При конюшне он.
– Могу с ним поговорить?
– О чём? – Поинтересовался Еремей.
– О жизни.
– Только не надо о Павле Леопольдовиче.
– Хорошо.
– И…
– Что?
– Немного не в себе мой Андрюша, – и добавил, – как его мамаша в гроб сошла, так он умом немного и повредился.
Низенький, коренастый, казалось, что надень на Андрюшу доспехи и готовый Илья Муромец. Совсем детское лицо с редкими волосами и карие глаза, взирающие с такой беззащитностью, что по спине пробегала волна холода.
– Здравствуй, Андрей, – произнёс Василий Иванович.
– Здравия желаю, – улыбнулся молодой человек, которому можно было дать одновременно и шестнадцать лет от роду, и пятьдесят.
– Вот, Андрюша, – сказал Еремей, – с этим господином надо поговорить, – и красноречиво посмотрел на сына, сжав губы.
– Ты позволишь, поговорить с твоим сыном наедине?
Еремей постоял, переминаясь с ноги на ногу и сгорбившись, словно от непосильной ноши, пошёл в дом.
– Как лошадки? Не беспокоят?
– Это самые смирные и доверчивые существа, – обнажил в улыбке Андрей жёлтые зубы, – это люди злые, а они добрые.
– Почему люди злые? Не все же одинаковы?
Андрей с любопытством посмотрел на сыскного агента.
– Зло творят многие, – и спрятался, словно в улиточный домик, не отвечая ни на один вопрос.
Вечером Назоров докладывал начальнику сыскной полиции:
– Вы оказались правы. Подполковник Вознесенский приезжал в столицу на встречу с дамой и никогда не пытался встретиться с отцом, он для него попросту не существовал. Но вот слуга барона Корфа Еремей, воспитывавший с детских лет Павла Леопольдовича, так привязан к нему, что решил оградить хозяина от неприятностей, которые сулили в случае, если измена жены Ираиды Карповны станет явной. Поэтому он с сыном Андреем, который помешался рассудком после смерти матери, совершили покушение на присяжного поверенного, я бы сказал неумелое, иначе он скончался бы на месте.
– Есть доказательства, что это они совершили?
– Я могу найти оружейный магазин, в котором, думаю, опознают Еремея. Такую
– Достаточно, – сказал Путилин. – Значит, слуга оберегал семейный покой барона?
– Именно так, – удручённо произнёс Назоров, – а значит, его попытки оградить Корфа от неприятностей оказались тщетными, в судебном процессе всё всплывёт.
– Это верно, – Путилин прищурил глаза, – но от пункта третьего тысячи четыреста пятьдесят третьей статьи Уложения, говорящей о нанесении смертельных ран, просто так не отмахнуться.
– Видимо.
– Ступайте.
– Брать под арест отца с сыном?
– Пока не надо.
Путилин долго ходил по кабинету, заложив руки за спину. Выражение лица постоянно менялось и губы шевелились, словно он разговаривал сам собой, что—то доказывая и что—то отвергая. Потом сел за стол, обмакнул перо в чернила, снял каплю и написал:
«В связи с недостаточностью собранных сведений и непричастностью указанных господином Вознесенским лиц, производство расследования покушения отложить до новых обстоятельств, позволяюших продолжить следствие».
Простое дело. 1873 год
Было зябко, ветер с утра гонявший по земле сухой снег, стих. Холода не ощущалось, но городовой, важно вышагивающий по Спасской, был не прочь сесть у горячей печки и выпить стакан обжигающего чая, а может рюмочку чего—нибудь покрепче. Пошел пятый час. Декабрьская темнота незаметно поглотила город. Фонари давали хоть и тусклый свет. но его было достаточно, чтобы служивый видел всю улицу от Екатерининского канала до Садовой. Снег пронзительно скрипел под ногами, замирая в тишине опускающегося вечера. Городовой потянулся, взглянув на чернеющее небо, на котором не появилось ни одной звезды. «Опять тучи, – мелькнуло в голове, – опять повалит снег».
Когда из доходного дома Дмитриевского выскочил растрепанный человек в расстегнутом пальто, городовой направился к нему. Даже в свете фонаря было видно, что он бледен, губы дрожат, в глазах блестят безумные искры и он непрерывно шептал: «Я должен объявить, я должен об этом объявить!»
Увидев человека в форме, выскочивший из дома негромко произнёс: « Я стрелял в него!»
– Успокойтесь, – спокойным тоном сказал городовой, – расскажите, что стряслось.
– Я, он, – голос дрожал. Руками закрыл лицо, сквозь всхлипы слышалось, – он сам виноват, он нанес мне обиду, он, он, – плечи беспрерывно тряслись.
– Пройдемте в участок, – полицейский обнял за плечи молодого человека, – там и разберемся.
– Я не хотел, зачем с тростью—то, – плечи тряслись в рыданиях, – зачем же он так? Зачем?
Дверь квартиры начальника сыскной полиции господина Путилина отворила Глаша и сразу же приняла недовольно—ворчаливый вид..
– Ходють и ходють, сколько можно тревожить Иван Митрича? Что ни воскресный день, так без него не обойтись, злодеи, вишь ли, в городе буянят, убивцы своих мадамов убивають, словно наровят подгадать к этому дню, – повернулась спиною и прошаркала в кабинет Путилина.