Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
— Напрасно вы так думаете, — усмехнулась Мария. — Мужчины в этом несведомы, они привыкли к удовольствию, а мы, женщины, к расплате за него.
С некоторых пор она рассуждала как бывалая женщина, хоть опыт её был ограничен. Она познала лишь одного мужчину, ОН был её первый и последний, первый и единственный. Таково было решение, которое она пронесёт чрез всю жизнь, дабы сохранить то несравненное и неповторимое, что просто не могло быть замещено никем и ничем другим.
«Несу сей крест и буду нести его с радостью и горестью, — говорила она себе. — Всего поровну: радости от сбывшегося, горести от того, что могло сбыться, да так и осталось надеждою. Но можно ли жить надеждою?
Дни текли мимо, неостановимо, как текли воды Волги. Отец приходил поздно, как правило, усталый, скороговоркой пересказывал ей обо всём сколько-нибудь примечательном, а порою совершенно без сил приказывал себя раздевать и валился в постель.
Астрахань жила бурной жизнью, и тон ей задавал Пётр. Рабочие будни сменялись празднествами.
«А понеже сей день — 25-е июня — был день коронования, — заносил на страницы «Путевого юрнала» помощник Макарова Иван Черкасов [84] , — то в ознаменование сего дня после обедни стреляли со всего города из пушек и потом с судна Его Императорского Величества, с других судов и кушали на судне».
84
...Черкасов... записывал... — Черкасов Иван Антонович (1698—1757) — тайный кабинет-секретарь Петра I, Екатерины I, Впоследствии действительный тайный советник.
Мария вздрагивала от беспрестанного бабахания. Ей была ведома его причина — всё, что касалось ЕГО, было навсегда запечатлено в её памяти. Она помнила и ждала дня тезоименитства государя — двадцать девятого, помнила и другие даты. Но всё проходило мимо неё. Она оставалась затворницей. Короткие прогулки по палубе, взгляд на берег, где всегда было людно, более всего от зелёных солдатских фигур либо чёрной матросни; потом в другую сторону — тоже зелёную от камыша и ивняка, на текучую воду с покачивавшимися на ней, словно лодочки, утками и крикливыми чайками. И обратно в каюту.
Палили ежеденно, не жалея огневого припасу, палили так, будто шла война. Иван Черкасов записывал:
«27-го июня — празднование о победе над Шведы под Полтавою. Их Величества были у обедни в городе, в соборной церкви. А после обедни был благодарной молебен перед строем; во время молебного пения Его Величество изволил стоять в строю пред Преображенскою гвардиею (которой тогда было роты с две) яко полковник. И по отпетии молебна стреляли из 17-ти пушек, которые поставлены были на площади, и потом всем строем палили беглым огнём. И таким образом трижды стреляно. И кушали в доме губернаторском, где трактовали всех офицеров».
Спустя два дня — новая запись:
«Сей день тезоименитства Его императорского Величества. Их Величества были в городе, в соборной церкви у обедни, и после обедни стреляно из пушек со всего города, а потом с судов и из пушек, которые на площади поставлены, один раз; а по той стрельбе палили беглым огнём один же раз».
— Люблю шумство! — возглашал Пётр за обедом у Волынского. — Сие есть напоминание о военном предприятии, дабы не пужались пальбы, а приобыкли к ней.
Воздвигались кубки — за успех похода, за здравие всех присутствующих, равно и отсутствующих: ждали генерал-майора Матюшкина с большой воинской силою на шестидесяти четырёх островских лодках. В команде его было сверх четырёх тысяч народу из разных полков — Московского, Копорского, Сибирского, Воронежского, Великолуцкого, Архангелогородского и других, бывших в командировании по разным нуждам. Ждали и генерал-адмирала Апраксина: Фёдор Матвеич отбывал
Астраханское сидение затянулось. Оно длилось без малого месяц. Нетерпение Петра возрастало. Как ни подгонял он людей, с нерасторопностью и неповоротливостью не было сладу. Медлительность была в крови, она была чисто российской чертой. Волынский, как мог, успокаивал государя, ссылаясь на несносные жары, царившие об эту пору на берегах Персиды и её провинций. Впрочем, и Астрахань, со всех сторон окружённая водой, тоже изнывала от жары.
— Непотребство! — выходил из себя Пётр. — Нету движения, а есть копошение. Сидим без дела, палим без дела, одно на уме — хреном груши околачивать. Более не потерплю, стану взыскивать — вы меня знаете, — без милосердия, без снисхождения к заслугам, у кого они есть. Всем быть в готовности к походу, при судах, загодя запасти сколь надобно провианту. Более наставлять не буду!
Всё это было сказано за губернаторским столом. Восседали за ним генералы, бригадиры, полковники, полуполковники и кое-кто чином пониже.
Князь Дмитрий озаботился судьбою Марии. Выходило, что плыть ей далее, в несусветные жары, с худой водой и пищей — гибели подобно.
После совещания у губернатора возвращался он на струг в подавленном настроении. Князь любил старшую дочь более всех остальных своих детей, делая исключение лишь для младшенького Антиоха. Мария и Антиох выделялись среди остальных разумностью и многими талантами. По правде сказать, его несколько смущало, что Мария была постарше его новой супруги, княжны Анастасии Трубецкой, Настасьюшки, Насти. Царь одно время равно заглядывался на обеих — обе были очень хороши, каждая в своём роде. Но потом склонился к Марии.
Он вошёл к дочери с нарочито светлым лицом, дабы не явить своего удручения. Спросил:
— Каково тебе нынче? Что лекарь?
Мария сказала. И о визите губернаторши с её медицинским эскортом, о консилии и разноречиях меж своими и губернаторскими. Князь Дмитрий был тронут. Причина такой внимательности, однако, была от него сокрыта.
Неожиданно ему в голову пришла некая мысль.
— А что госпожа Волынская? Хороша ли с тобою?
— Весьма участлива, отец. Поначалу я диву давалась, отчего бы это. Но она открылась: не жалует царицу, бранит её худыми словами, называет портомойнею, бабищей и по-иному. Навязывалась мне в наперсницы. И была столь ласкова и внимательна, что я решила: не фальшивит. И отплатила ей тою же монетой — открылась. Она рада-радешенька, взялась меня опекать в тяжком моём одиночестве.
— Вот что, Марьюшка. Нельзя тебе долее плыть со мною. В самое ведь пекло. Я с осторожностью сведался у государя: можно ли подвергать тебя риску в таком-то положении. И он согласился — нельзя, дабы оберечь твои родины. Сказал: в том мой интерес.
— Так и сказал?! — Мария сделалась пунцовой. — О, отец, ты меня одарил, ты меня воскресил! Давай помолимся — тотчас же — Святой Деве, дабы укрепила его в этом.
И они стали молиться с истовостью, вызванной вновь обретённой надеждой. Богородица глядела с иконы грустными глазами, но и в них, как почудилось им, засветился огонёк надежды.
— Мне пришло в голову, Марьюшка, что ты могла бы довериться попечению госпожи Волынской на всё то время, пока мы пребудем в походе...
Князь Дмитрий помедлил, как бы собираясь сказать нечто очень важное и приятное, а потом закончил:
— А к моему возвращению... К нашему возвращению... ты подарила бы мне желанного внука. А государю — сына и наследника. Возможного наследника, — поправился князь. — Впрочем, всё это не важно, была бы ты в добром здравии, дочь моя, — закончил он.