Письма полковнику
Шрифт:
— Ты же умная. Скажи сама.
Эва отступила на шаг. Медленно помотала головой, подставляя то одну, то другую щеку под снежные пощечины:
— Нет.
Оскалился еще шире. Кивнул:
— Да.
Они оба остановились и синхронно развернулись спиной к бурану. Стало гораздо легче — и дышать, и видеть, и говорить.
— Где ты ее взял? — отрывисто спросила Эва.
— Купил.
— У кого?
— С аукциона. Маленький такой, маргинальный аукциончик в Срезе… распродажа награбленного. Лет десять назад. По чистой случайности. Если б ты знала, у кого мне ее удалось перекупить…
— Ну?
— Всё равно не поверишь.
Еще и кокетничает. Не дождется. Впрочем, оно и неважно:
— Допустим. И что ты с ней делал… десять лет?
— Что и положено делать с рукописями — читал. Внимательно. Параллельно стал членом Структуры, а чтобы там укрепиться, тоже необходимо время. На том этапе она была мне нужна.
Его высокомерие, присыпанное снегом и лоснящееся малиновым на кончике носа, вызвало у Эвы нервный смешок:
— Зачем?
— Чтобы провести предварительную работу чужими профессиональными руками. В частности, надеялся с их помощью надавить на твоего отца. Правда, не вышло. Не успел. Зато прочел твои письма.
— Ну, это уж точно ничего тебе не дало.
— Почему? Я понял, что должен найти тебя. Что ты мне нужна.
— Как Структура?.. на определенном этапе?
— Нет.
Коротенький шаг, внезапные руки на ее плечах, заснеженное лицо наискось перед глазами. Внизу, у моря, под закат и соленый бриз — это было бы стремительно, властно, романтично. Здесь, в громоздких комбинезонах, с рюкзаками, палками, мотками веревки, неровным льдом под нотами — неуклюже и смешно. Судорожное, бессмысленное движение отставного претендента. Которого и оттолкнуть–то нельзя как следует, чтобы, не дай бог, не загремел вниз… А может — шальная мысль, отменяющая на корню всё, что сейчас единственно важно, — пускай? Претендентом больше, претендентом меньше…
Не выйдет. Они, как–никак, в одной связке.
— Зачем тебе вообще это надо? — спросила губы в губы, вместо поцелуя. — Ресурс. Что ты с ним будешь делать?
— Что–нибудь придумаю.
— Неужели до сих пор не придумал?
Их дыхание смешивалось в узком промежутке между лицами и поднималось вверх плотным туманом. Ничего не разглядеть. Только голос:
— Это не так уж важно, Ева. Главное — сам процесс. Игра. Я надеюсь выиграть главный приз и выиграю, а там — посмотрим. Возможно, подарю тебе на память…
— Сомневаюсь.
Отстранила его, огляделась вокруг, прищурилась:
— Где Красс?
Вокруг — только снег, белесая темень, да еще лицо Брадая со слишком сложным выражением, наскоро прикрытым снисходительной маской. Под его освободившиеся, пустые руки удобно подвернулся небрежный жест: а ну его. Озвучил уже следующую фразу:
— Идем.
— Подожди, — удержала его за веревку, словно пса за поводок, — так нельзя… это горы…
— Вот именно. Я предлагал ему идти в связке. Но у цивилов своя гордость. Пошли, Ева. Догонит.
— А если…
— А разве ты сама не видишь, что так было бы лучше всего?!
Молчание. Его — ожидающее, и ее — обескураженное, сбитое с ног, пойманное с поличным. Да, так было бы лучше. Лишний претендент, цивильный соглядатай. Обманывавший ее тем более цинично, что был, был момент, когда она поверила ему! — тогда как Федору Брадаю не верила ни секунды, и потому теперь с ним гораздо легче, как бы ни пыталась она втиснуть между ними, претендентами, знак равенства.
К тому же Крассу ничего не известно, кроме слабеньких данных цивильских досье. Он повязан с ними обоими (именно так, с обоими, как ни гадко осознавать) только шантажом, не больше. От него всё равно пришлось бы избавиться. Она с самого начала знала об этом.
Так — лучше.
— Да не переживай ты, — бросил Брадай. — Ничего с ним не случится. Наверняка идет по нашим следам и готовит какую–нибудь подлянку. Но мы попробуем оторваться. Если ты, конечно, не против.
Она всё еще молчала.
— Против?
Стояла на месте.
— Та–ак, — протянул Федор. — И чем же он тебя взял? Западаешь на пожилых папиков?.. Девочка, выросшая без отца, да? Особенно если еще и полковник…
Этого ему не стоило говорить.
…Пальцы в толстых перчатках плохо гнулись и никак не могли разобраться с устройством карабина. Зато, соскользнув, обнаружили рядом на поясе вполне серьезный складной нож.
Брадай смотрел на ее неловкие манипуляции всё с тем же снисходительным выражением, уже сведенным судорогой, как улыбка начинающей фотомодели. Однако, заметила Эва с усмешкой, и сам ненавязчиво положил руку на аналогичную деталь своего снаряжения. На всякий случай.
Лезвие перерезало веревку легко, одним движением, будто расколов тонкую сосульку.
Так будет еще лучше.
Здравствуй, папа.
Вчера в который раз пыталась с тобой поговорить. Невозможно. Правда, ты уже не взрываешься, не кричишь, не разражаешься оскорблениями, но… ты просто меня не слышишь. И это еще хуже. Безнадежно. Как, впрочем, любая попытка вернуть прошлое. Даже по кусочку. Безнадежно и бессмысленно.
Но ты не прав. Смысл есть. Сейчас попробую объяснить. Старинным, проверенным способом… А потом подумаю, стоит ли тебе читать это письмо. Хотя что изменится, даже если я решу, что стоит?
Ладно, сколько можно тянуть никому не нужное вступление, ты так никогда не доберешься до сути, если и начнешь читать. Перехожу к делу.
Мишины рукописи.
Всего было несколько монографий. Ни одну из них Миша, разумеется, не мог нигде опубликовать: Срез не дорос до автономного издательского дела, а в Исходнике эти исследования воспринялись бы как бред и бессмыслица. Впрочем, до сих пор жалею, что не уговорила Мишу все–таки обратиться в свое время к тебе, ведь в твоем распоряжении было всё, в том числе и типографии, где не задавали бы лишних вопросов, И сейчас шла бы речь о целом тираже, а не о нескольких кипах исписанной вручную тонкой бумаги…