Пляска на помойке
Шрифт:
Собеседник отвечал:
— Я с вами совершенно согласен, — но тут же добавлял:— Только как частное лицо…
Расстались чуть не приятелями. Алексей Николаевич приглашал его на хоккей под пиво, а тот, прощаясь, спросил:
— А вы не хоите поехать в Париж? Там, где еще живут ваши адресаты? Конечно, если…
— Знаете, — перебил его Алексей Николаевич, переиначивая знаменитое высказывание коронованного отступника Анри Четвертого. — Знаете, я давно понял. Париж все-таки не стоит мессы!..
Какой Париж, какая заграница! Алексей Николаевич теперь не жил, а трепетал: они с Ташей ждали ребенка…
Глава шестая
ПОЗДНЯЯ ДОЧЬ
1
Сборы начались задолго, с репетиции завтрашнего наряда, оказавшегося очень пышным и затейливым. Белая кофточка с кружевным воротником и манжетами; легкий, из розового хлопка, в сборках у щиколотки комбинезон, к шлейкам которого Таша прицепила веселых целлулоидных самоклеющихся мышат: один целится в другого из лука; цветные, на литых подошвах кроссовки. Все добыто Ташей в честных долгих хождениях, стояниях, доставаниях или изготовлено собственноручно. Когда родительская коммисия одобрила костюм, его торжественно развесили на стульях — до утра. И Таня потребовала, указывая на свою жиденькую косичку с пышным бантом:
— И хвост мой раздень!
Спала она тревожно, никак не хотела выпускать из рук большого плюшевого мишку, которого надо было оставить дома, вертелась всю ночь и поднялась ни свет ни заря. Торопилась, боялась опоздать на автобус с детьми, хотя по домашней привычке и капризничала во время умывания:
— Не хочу большое мыло! Дай мне худое…
Таша делала круглые глаза и за спиной у Тани говорила, что я до невозможности избаловал дочь, но что там, в детском лагере, наконец-то все поправят. А я, не узнавая, глядел на худенькую фигурку вдруг вытянувшейся к трем с половиной годам девочки, еще недавно такой пухлой и сонной. Быстрая, верткая Таня металась, проверяя, все ли положила в сумочку мама:
— Скорее! На дачу! Мама! Я такая недождливая…
Неужели это она совсем недавно, в маленькой комнатке старого роддома Грауэрмана, завернутая в конверт, поразила меня в перый же миг мудрым неподвижным взором, словно бы помнившим что-то, недоступное взрослым, позабытое ими? Казалось, один сплошной зрачок глядел откуда-то, из запредельного далека. Впавший в транс Будда? Или даже некий допотопный лик Атлантиды, вдруг очнувшийся в ней? Какая-то мудрость природы угадывалась там, которая открылась ненадолго, чтобы уступить вскоре обычному, житейскому, уже измеряемому отведенным каждому временем между рождением и смертью…
Ей было два года, когда, под музыку, я кружил ее на руках. Выражение особенной, наполеоновской пробы гордости появлялось при этом на ее толстом довольном лице. И вдруг я перехватил ее взгляд, теперь уже совершенно иной — взгляд крошечной женщины: она ловила свое отражение в блестящем красками портрете цесаревича Александра Павловича с орденскими знаками и голубой лентой.
И вот: в ней пробудилась кокетка со всеми подобающими лукавствами — магической властью зеркала, тягой к парфюмерным ароматам, желанием надеть, нанизать, наляпать на себя банты, украшения, заколки. А недавно Таша поймала ее, когда, завладев маникюрным прибором, Таня пыталась пинцетом щипать и без того едва пробивающиеся бровки. И хотя ходила она по-прежнему вперевалку, уточкой, в ней уже к трем годам стало обозначаться нечто сугубо женственное — в движениях и мимике, в том очевидном переполохе, какой вызывало появление незнакомого мальчика.
— Дай мне с собой маленькую куколку. Это моя дочка,— говорила она утром Таше.— А когда мне будет четыре года, у меня родится собачка. И я буду с ней дружить.
2
Что такое середина июня в Москве уже далеких восьмидесятых?
Зноем дышит, кажется, не солнце на обесцвеченном небе, зной в размягченном, с миражной дымкой асфальте, в многоэтажных каменных берегах улиц, в тебе caмом.
Солидный, мучнистого вида подстарок отчаянно потел в яркой импортной майке. На колыхавшемся в такт шагам почти женском бюсте, рядом с пятном кетчупового происхождения, крупные английские буквы: «ВОЗЬМИ МЕНЯ!» Шла счастливая старуха, неся через плечо, на манер солдатской скатки, связку рулонов пористой, для нежного употребления бумаги. Из кафе «Лакомка» появился некто, предшествуемый своим животом, с неутоленным и уже почти людоедским желанием мяса в глазах. У киосков приезжие давились фантой, убеждая себя, что химическая отрава им очень приятна. Беззаботной походкой, которая исчезает только с возрастом, шагал навстречу гренадерской стати молодец, держа в кулаке, точно гранаты перед рукопашной, три «эскимо».
— Папочка! Папуля! Хочу мороженого! — тотчас заверещала Таня.
— Где брали эскимо? — спросил я.
— Грл-брл-дрл… — охотно объяснил молодец, жуя на ходу, по укоренившейся нехорошей детской привычке, изнанку собственной щеки.
Но я уже видел хвост за станцией метро — жара была лучшей рекламой. За нами тотчас выстроились: бабушка со свежезалатанным носом и глазами, отливавшими ртутным блеском (свою ступу с метлой она, очевидно, оставила за углом), солидный хозяйственный мужчина лет семи и наконец сиамская кошка в интересном положении.
— Кися, кися! — тотчас, забыв про мороженое, бросилась к ней Таня. — Какой у тебя животик! Ты что, заболела? Тебе надо в Склифософского…
Но та в ответ лишь надменно расширила свои прекрасные дымчато-голубые глаза и грациозно, в ногах у очереди, прокралась знакомым только ей путем к тайной цели — в недра палатки.
После мороженого Тане потребовался туалет. Я вспомнил, что удобство это имеется прямо перед собором святого Климента Римского — дивным, некогда бело-розовым храмом в стиле нарышкинского барокко.
Удивительное дело! Когда я, двадцать лет назад, поселился у метро «Аэропорт», на Красноармейской улице, то и там, перед церковью святой Екатерины, построенной самим Казаковым (в едином ансамбле с Петровским замком), обнаружил это полезное заведение. Мало было, очевидно, обратить белоснежное, трепетно-хрупкое создание в склад железного лома, надо было перед ним еще и нагадить. Видно, стала былью сказка «гражданина Веймара» — есенинского Чекистова, который когда-то мечтал:
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячу лет,
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божии.
Да я б их давно
Переделал в места отхожие….
В моем детстве строчки эти с нехорошей, больной улыбкой не раз повторял отец, уже давно покойный. Некогда, приезжая на каникулы из юнкерского училища в свою смоленскую деревню, он читал и пел в церкви за дьякона…
Впрочем, и Чекистов предусмотрел не все. Еще обязательной приметой соседства с храмом стали пивные — и у собора Климента Римского на Пятницкой, и у церкви святой Екатерины на Красноармейской. Кружка пенной горьковатой влаги взамен «опиума для народа». Правда, в середине восьмидесятых, борясь за всеобщую трезвость, кремлевский творец перестройки пиво заменил на квас. Очевидно, с учетом все того же — и этот напиток требует ускоренного водообмена…