Пляска на помойке
Шрифт:
И как бы в ответ на его мысли вспыхнули два электрических глаза: бордовые «Жигули» последней модели медленно наплывали на него во мгле. Они! Слава Богу!
Он медленно поднял руку, заулыбался, ослепленный дымным снопом света, и шагнул с обочины. И впритирку проезжая мимо, на него полупрезрительно-полунасмешливо взглянул седой господин. Верно, принял его за пьяного.
Не они!..
Дошагав до обязательного для всех вокзальных площадей металлического Ильича, требовательно указующего карательной шуйцей на бедное сельпо напротив станции, он потоптался, повздыхал и повернул назад.
Небо стало еще просторнее, еще ярче и строже — звезды. Что-то высокое и торжественное вошло в него, поднимало к верхушкам сосен, заставило наконец замолчать пение капилляров в голове.
— Господи! Дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой…
Он молился, видя звезды уже где-то совсем недалеко, перед собой, и плюхаясь в чернильную тьму, в липкие лужи, волоча себя от одного жидкого фонаря к другому. И обратный путь пролетел незаметно.
Было десять. В их маленьком поселке горело только три окна. Хотелось тепла, покоя, уюта. Но идти в постылый дом он не мог. «Надо повторить еще раз», — сказал он себе.
Вечер уже перетекал в ночь, когда Алексей Николаевич снова увидел Ильича на вокзальчике. Было пустынно и тихо, только где-то вдалеке изредка тревожно вскрикивал электровоз, очевидно, стаскивающий в один состав товарняк. Он уже понимал, что они не приедут, что прогулка бессмысленна, и повернул назад.
Недалеко от станции Алексей Николаевич приостановился, пропуская подростков, шедших со стороны аэропорта, очевидно, с какой-нибудь дискотеки. Они проходили так близко, что он ощутил запах табака и еще какой-то неприятный сладковатый привкус: вином от них не пахло.
Алексей Николаевич уже собирался свернуть на дорогу, которая вела к их поселку, когда двое, поравнявшись с ним, остановились, как бы выжидая. И вдруг один, что постарше, сказал:
— Дай закурить…
— Увы, ребята! Я не курю, а только выпиваю,— попытался отшутиться он, чувствуя затылком, что второй уже встал сзади.
— Врешь, небось… — Парень, видно, был еще не очень опытен в ночных делах и, кажется, не знал толком, как подступиться.
Позиция у Алексея Николаевича была крайне неудобная: справа глухое поле, слева шоссе, по которому уходили другие ребята, возможно, готовые в случае чего помочь своим корешам. Со стороны должно хорошо было видно, что происходит. Однако редкие машины, спешившие к железнодорожному переезду или в аэропорт, проносились мимо.
— А ну, покажь карманы! Может, ты сигареты прячешь… — жестче сказал парень.
«Вот и все. Как просто», — думал Алексей Николаевич, решив прежде всего снять очки, так мешавшие ему ему всю жизнь. Он полуобернулся к шоссе в тот самый момент, когда рядом затормозила «Волга» с шашечками. Таксист, пожилой, но крепкий мужик, быстро откинул дверцу и выскочил с монтировкой.
Алексей Николаевич огляделся и вдруг понял, что ребят нет. Они растворились, словно бы их и не быля словно они приснились.
— Может, подвезти? — просто сказл таксист.
— Да нет! Спасибо, брат, — так же просто ответил Алексей Николаевич и зашагал обратно. На часах была половина двенадцатого.
— Спасибо Тебе, Господи! — бормотал он, чувствуя, как полегчало, что есть что-то, что дороже мира, согласия, верности.
Но ночью ему — ни сон, ни явь, — привиделась Таша: пьяная, на кровати, в какой-то чужой комнате. Она была не одна. Сергей, видно, еще боялся, еще мальчишески стеснялся ее. И тогда она позвала ставшим, как обычно после шампанского, плоским, деформировавшимся писклявым голоском:
— Иди ко мне…
И слыша это, и явственно видя их колеблющиеся, склонившиеся друг к другу тени сквозь толщу московской ночи на слабо светящемся от полной луны потолке своей комнатенки, он тихо и бессильно выл:
— А-а-а…
— Как тебе не стыдно ревновать! Он же мальчик! Ведь ты бы все равно не отпустил меня на его день рождения. И мне пришлось солгать, что я вернусь вечером. И прекрати свои фантазии, — появившись с Таней на другой день, сказала Таша. — У меня же была своя постель…
«Что она говорит? За кого меня принимает? Зачем все это!» — думал он и, как давеча ночью, неслышно для нее выл:
— А-а-а…
3
Только потом, только после ее простодушно-бесстыдных признаний, поражавших его первобытной откровенностью, стало понятно, отчего Таша вела себя так уже в первые два месяца злого девяносто второго года. Она хлебнула свободы, и первый глоток вскружил ей голову. Алексей Николаевич ни о чем не подозревал, когда вез их январским днем в теннисный клуб, откуда Таша с Таней должны были отправиться автобусом на соревнования в подмосковный Жуковский. Его даже не толкнуло к ревности и то, что Таша оказалась единственной из родителей, кто уезжал туда.
Но когда вслед за ней и дочкой Алексей Николаевич вышел из машины, из их стареньких «Жигулей», Таша бешеной кошкой кинулась от него, оставив с Таней. В недоумении, растерянности он взял маленькую теплую дочкину ладошку, и они побрели прочь от теннисного клуба, от автобуса, у которого стояли детишки с провожавшими их родителями.
— Что с мамой? — только и спросил он.
— А она часто такая, — осторожно ответила девятилетняя девчушка, и любившая Ташу, которая посвятила ей себя, и безмерно боявшаяся ее.
Он тогда вовсе не понимал ни жены, с которой прожил двенадцать лет, ни дочки, сызмальства соединявшей в уже сложившемся характере подлинно собачью способность подчиняться, бесконечную работоспособность — сперва в кружке фигурного катания, а потом на корте, — с замечательной скрытностью, с глубиной потаенной, донной жизни, со способностью свято хранить секреты взрослых и почти никогда не проговариваться.
Вот и не верь гороскопам! Ведь Танюша была по восточному календарю собакой, а по европейскому — рыбой, до смешного повторяя главные черты этих двух знаков. И теперь: сказала и молча повела папу к ярко освещенному стеклянному кубу, где носились, гоняя шайбу, ее сверстники-хоккеисты. Больше о маме они не говорили.