Пляска на помойке
Шрифт:
В сквере, перед собором, я заколебался, не находя возможного выбора между двумя буквенными обозначениями, и, обругав Чекистова, понес дочь за кустики. После этого можно было спокойно двигаться к метро. Таша обязалась явиться прямо к автобусу: необходимо было запастись для Тани еще кое-какой мелочью в Детском мире.
3
Москва не просто огромный Детский мир; это множество миров, во внутреннем существе своем даже не соприкасающихся, не ведающих друг о друге. И в метро, с дочкой, я теперь эти миры наблюдаю. И не перестаю удивляться. На перроне, в простенке — молодой человек с девушкой. Встали тесно, будто в уединенной аллее вечером, и наконец прислонились — щека к щеке. А рядом бабушка — уж не та ли, что брала наверху мороженое? С ненавистью лютой поглядела на парочку, опалила ее взглядом, словно ртутной лампой, и не выдержала:
— Тьфу, гадость! Стоить и, не хуже, нос у ей сосеть… — Она увидела проходившего человека в форме: — И куда только милиция смотрить!..
Розовощекий сержант, едва ли не ровесник влюбленных, от ее слов стал малиновым и стыдливо ретировался, исчез между колоннами. Он и сам, верю, переодевшись после службы, так же вот встречает свою подругу.
— Нет, напишу, напишу, куда следуеть, про все эти безобразия! — ораторствовала бабушка, уносимая людским потоком в подошедший поезд. И уже через стекло вагона грозила сухоньким кулачком, часто разевая в неслышном гневе беззубый рот, словно в горле у нее застрял ком сухой каши.
А поезд уже набрал ход, и уже моя Таня устроилась на диванчике, согнав здоровенного парня с лиловыми наколками на загорелых руках. Подошла к нему, посмотрела внимательно, а потом сказала непреклонно:
— Пожалуйста, уступите мне место!
Он поднялся, да так суетливо, чуть ли не заискивающе. И она, с торжеством вернувшей себе трон королевы, уселась.
Остановка. И двое вошедших работяг кидаются к пострадавшему от моей дочки, хохочут, громко бьются ладонями, вспоминают о чем-то своем на весь вагон:
— А братья Карамазовы?
— Эвон, спохватились! Да уж пятый год, как вкалывают на овощной базе!..
Нет, Москва полна чудес!
4
А на площади, перед «Икарусом» — ликованье. Ликуют дети, ликуют родители. И воспитательницы стараются ликовать, им положено. Таша уже тут и с ходу пытается дать Тане последние наставления. Но где там! Та уже устремилась к детям. Еще бы! Все время со взрослыми. Ни братика, ни сестренки, ни соседских ребят. Ни даже собачки — настоящего, веселого щеночка. Притворная веселость взрослых ненадолго обманет — она пресна. И сколько раз, когда гуляли мы с ней улочками замоскворецкими, где квартал за кварталом — все главки, НИИ, ящики, управления, Таня молила:
— Папа! Покажи мне детей!..
Она уже в салоне, носится между креслами, что-то говорит другим детям, смеется во весь рот. Я машу ей авоськой с мамиными покупками.
— Тоже внучку отправляете! — улыбается мне, желая, видимо, пуститься в подробный разговор, какой-то старец.
Никак не привыкну к своему возрасту, к тому, что отец я — очень поздний. Чтобы сэкономить энергию молча киваю, но Таня тут как тут — вмиг разрушает мою стратегию, высунувшись из автобуса с криком:
— Папочка! Тут Юля и Маша! И даже есть Таня! Другая! Не я!..
Старец, словно уличив меня в чем-то гадком, укоризненно качает плешью. Тем временем все расселись, старшая воспитательница пересчитывает поголовье свое — все сходится. Впереди уже милицейские «Жигули» с крутящейся мигалкой на крыше. И вот «Икарус» тронулся, пошел, в нем — Таня. В последний раз мелькнул ее бант, белая кофточка с кружевами.
— Ты не забыл? Мы обещались навестить твою маму, — говорит Таша. — Сейчас заедем на Ленинградский рынок, купим молодой картошки. Хотя бы килограмм…
Она молода, хороша собой, заботлива. Разница в летах? Конечно, великовата. И это проявляется по разным поводам. Когда я называю какое-нибудь старое имя: писателя, художника, ученого, Таша сразу спрашивает: «А сколько лет он прожил?» Что ж, примерка. И обижаться тут не следует.
Характер украинский и, как подобает украинке, вспыльчива, словно порох, и так же отходчива. Но, конечно, как бы это выразиться помягче, во всем упорна, неуступчива. Скажем, с вечера овседомляется:
— Какой завтра суп хочешь? Грибной, гороховый, борщ или рассольник?
— Да лучше всего, пожалуй, гороховый, — мечтательно отвечаю. — С окороком и гренками.
И слышу непреклонное:
— А я уже замочила для борща фасоль.
— Так чего ж ты тогда спрашиваешь? — наивно возмущаюсь.
Зато — кулинарка. Что борщ украинский с крупной фасолью, что голубцы из квашеной, в кочанах капусты или пельмени с ливером — все шедевры не хуже Ренуара. И еще — превеликий ученый. То есть, кроме десятилетки да года ПТУ, за плечами ничего. Но тонны прочитанных книг. И все это легло на свежие мозги.
Литературой сам я занимался много, а вот не заметил же, что в «Войне и мире» Андрей Болконский получает от сестры медальон на серебряной цепочке, а на поле Аустерлицком цепочка становится золотой. Или у Мармеладовых, в «Преступлении и наказании», двое маленьких: сперва это мальчик и девочка — Лидочка и Коля, а затем, на поминках, уже два мальчика — Леня и Коля. Все ведь запомнила!
И, признаюсь, если мне нужно, предположим, сообразить, как звали шестерых дочек императора Павла Петровича и когда какая умерла, то обращаюсь не к Шильдеру, а к Таше: тотчас расскажет…
Мы с ней всюду успеваем: ведь без Тани легче. И на рынок едем (покупки делает, конечно, она, я только смотрю), и у мамы моей сидим. Таша уезжает пораньше — будет генеральная уборка в квартире, а я возвращаюсь только вечером.
В дороге — не оттого ли, что летишь мимо быта, — думается легче, легче вспоминается всякое. Сосед читает газету — статья в духе начавшейся перестройки, гневная, о приписках. И я тотчас вспоминаю: тоже о приписках. Впрочем, если бы мне это не рассказал некогда давний приятель, студент-однокурсник, подумал бы — какой скверный анекдот. Но тема такая, что не просто грешно, а преступно ее в анекдот вставлять. Так, повод к размышлению. И, конечно, горестный.