Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9

Быкаў Васіль

— Отвоевався! От бачить — ранен. У кого е ножик?

— Ой, ой, — говорит Попов. — И не болно?

— Отстал, — невпопад отвечает солдат. — Вси погибли, а мене як вдарить! Коли встал, гляжу, никого нигде нема.

— Ты что, не слышишь? — кричу я в самое его лицо. В его глазах на мгновение мелькает напряженность мысли.

— Из шестой роты я. Панасюк. Таперича додому, — снимая с плеча вещмешок и усаживаясь под бруствером, говорит он. — На, одриж, хлопец.

Подхватив здоровой рукой, отвисшую кисть он подставляет мне. Я бегу в укрытие, быстро достаю

из кармана Желтых его нож и возвращаюсь. Отрезанную кисть Панасюк кладет в ямку под бруствер и ботинком сдвигает на нее песок.

— А бинтец е? — спрашивает он без намека на боль. — Теперь полечусь и — в Ивановку. Рука не беда. Специальность у мене — пчеляр, и одноруч управлюсь.

Из оголенной раны падает на песок несколько капель крови.

— Дай гимнастерку, — дергаю я за его подол. Солдат поднимает на меня удивленные глаза.

— Ну, скажешь! Вона ж нова: тильки в травни отримливали. Лучше от спидняй одирви.

Я вытаскиваю и отрываю клок нижней сорочки. Затем коекак обертываю его обрубок.

— Отвоевався, — снова довольно говорит он. — От тильки медаль згубыв, — показывает он взглядом на грудь. На левой стороне ее висит серая с ушком колодочка от медали «За отвагу». — Тэпэрыча не с чым и додому показатыся.

Мы молчим и во все глаза глядим на него.

— Ну вот, гарно, — говорит он, когда я заканчиваю перевязку, и поудобнее устраивается под бруствером. Вещмешок он пододвигает под локоть. — Спичну трохи и пийду.

— Куда ты пойдешь? Кругом немцы! — кричу я в самое его ухо.

— Га? Винницкий я.

Мы переглядываемся с Поповым. Панасюк устало закрывает глаза и медленно склоняет голову.

* * *

— Где Лошка ходит? — озабоченно спрашивает Попов и оглядывается. Я тоже оглядываюсь. Над деревней стоят кучи дыма, разрывы по-прежнему рвут землю. Вдруг Попов, энергично крутнувшись, оглядывается назад.

По дороге из-за немецких пригорков, подняв хвост пыли, выползает колонна машин.

Передышка кончилась.

Попов здоровой и забинтованной руками хватается за маховики наводки, быстро поворачивает ствол. Я, поскользнувшись на гильзе, хватаю в ящике снаряд и толкаю его в казенник. Снаряд не доходит. Черенком лопаты я толкаю в донышко гильзы — затвор, лязгнув, закрывается.

Машины быстро мчат по дороге.

— Скоро! Скоро! — кричит Попов.

Надо развернуть станины. Вцепившись в правила, мы с усилием поворачиваем орудие. Попов снова припадает к прицелу. Быстро крутит маховичок поворота. Передняя машина вот-вот скроется за пшеницей. И тут: «Гах!»

На дороге сразу же вспышка. Машина съезжает в кювет, сваливается и горит.

— Заряжай!

Я на коленях опять вгоняю снаряд. Пот слепит глаза. Вытираться некогда. Хватаю следующий. Попов бьет. Кривенок в окопе густо сыплет из пулемета. Горящую машину пытается объехать следующая, но Попов настигает и ее. Она останавливается, и из ее высокого кузова ссыпаются на землю немцы.

Больше я не гляжу на дорогу. Попов бьет ловко и чисто. Я, ползая на коленях в пыли выстрелов, едва успеваю заряжать.

— Давай! Давай! Давай! — кричит Попов. И стреляет, стреляет. Между станин у нас куча гильз. В конце огневой десяток пустых ящиков. Ниша в окопе уже пуста. Вдруг я обнаруживаю, что мы расстреливаем последний ящик. Я останавливаюсь со снарядом в руках, Попов удивленно оглядывается.

— Последний.

— Да. Вот пять штук и все.

Я кладу снаряд обратно. Попов вытирается рукавом и глядит на свою работу. Три машины на дороге горят, две кособоко стоят в кюветах. Передние все же прорвались в деревню, задние повернули назад.

Мы опускаемся меж станин и, трудно дыша, тупо глядим на пять последних снарядов. Наконец Попов встревоженно оглядывается. Он ждет Задорожного.

— Ой, Лошка!

Я начинаю перекидывать ящики — в надежде найти где-нибудь завалившийся снаряд. Но все они легкие и пустые. Из окопа от пулемета за мной наблюдает молча мрачный Кривенок.

— Все. Больше нет, — говорю я Попову.

Уронив на колени руки, мы садимся на станины. И тут я впервые обращаю внимание на Панасюка. Он сидит на прежнем месте под бруствером, подобрав под себя вещмешок. Голова его, однако, как-то неестественно обвисла. Я тихонько толкаю его сапогом.

— Эй ты! Иди в окоп.

Но Панасюк не шевелится. Тогда я поднимаюсь, тормошу его. Голова Панасюка неестественно перекатывается по шее, в прищуренных глазах смерть:

— Гляди, умер!

Удивленный, я несколько секунд гляжу на него.

— Помирал, — соглашается Попов. — Давно помирал. Там помирал, — показывает он на пехотную траншею, откуда пришел этот солдат.

Эта неожиданная и, казалось, беспричинная смерть незнакомого мне человека потрясает меня. Ведь вот же он только что был жив и имел право жить, ведь он же действительно отвоевался, и надо же было именно после этого так тихо и нелепо умереть!

— Тащи его яма. Тут не надо ложись, — говорит Попов.

Я беру Панасюка за руки и оттаскиваю его в укрытие. Там опускаю у стенки рядом с Лукьяновым. Лукьянов еле дышит. Я трогаю его, но он не реагирует. Несколько минут я молча гляжу на покойников.

Вдруг слышится голос Попова:

— Кривен! Огонь! Огонь!.. Нашто молчи? Огонь!

Я выскакиваю из укрытия, так и есть: с дороги от подбитых машин к пшенице, пригнувшись, воровски перебегают немцы.

— Кривен! — кричит Попов. Но Кривенок молчит.

На коленях я подползаю к окопу, заглядываю в него. На бруствере стоит пулемет, рядом валяются пустые ленты. Кривенка здесь нет.

Мы молча переглядываемся с Поповым. На его скуластом, буром от пота лице — растерянность.

— Немец ходи? Плен ходи? Я молча пожимаю плечами.

Немцы тем временем скрываются в пшенице. Попов смотрит то на дорогу, то на снаряды в ящике. Но их у нас только пять. Вдруг он хлопает себя рукой по бедру.

— Ой дурной! Попов! На что послал Лошка? Хитрый Лошка! Нехороший Лошка! Бросай нас Лошка! Снаряд мало — плохо. Кривен нет — плохо! Много-много плохо!